Как стать богом
Шрифт:
Блестящие крыши своеобычных «Мерседесов» плавают в этой толпе, как островки в половодье. Что-то там происходит. Митинг какой-то. А вернее сказать — встреча с кандидатом в губернаторы: рослая фигура в светлом пальто имеет там место — возвышается над толпой, обращаясь к ней с верхней ступеньки у парадного входа в офис, широко помахивая над нею распростертыми руками. И доносится оттуда голос — слов не разобрать, но слышно даже с расстояния в полста метров, что голос — сытый, бархатистый и раскатистый, словно у незабываемого доцента Лебядьева (теория функций комплексного
«Кто безукоризненно ответит на все вопросы билета и на все дополнительные вопросы, тот получает пя-а-ать… Кто безукоризненно ответит на все вопросы билета, но слегка запнется на дополнительном вопросе, тот получает четы-ы-ре…»
Он ощущает мгновенную вспышку ненависти и — почти неуправлямо, ноги сами несут — пересекает улицу, чтобы приблизиться… Зачем? Он не сумел бы объяснить, зачем, даже если бы вздумалось ему это кому-то объяснять. Он должен услышать и увидеть ЭТО. И все. Вблизи. В подробностях. Должен.
Как всегда в подобных случаях, нет ни одной связной мысли в голове и никаких ясно осознаваемых или хотя бы на что-то знакомое похожих желаний. Физиология. Транс. Ноги идут сами собой, а в голове крутится несвязица, изрекаемая отвратительно бархатным голосом:
«…Сегодня мы с вами начали позже, а потому, надлежит нам закончить раньше…» (все тот же Лебядьев, который на факультете крутой партийно-общественный деятель и перманентно опаздывает к началу собственных лекций).
СЮЖЕТ 17/7
Он даже не слышит ничего, ни единого слова. Он видит только, как открывается и закрывается благородных очертаний аристократическая пасть с безукоризненными зубами. И сверкают влажно вдохновенные очи. Он видит бисеринки измороси на белоснежном ежике, белые широкие ладони, ломающиеся в профессионально точном ритме неслышимой речи… (У него всегда было великолепное зрение, он, как легендарная мамаша Тихо Браге, видит простым глазом фазы Венеры и способен кучно посадить все пять пуль в «восьмерку» точно на одиннадцать часов.)
Ненависть вспыхивает и принимается расти в нем как гнойная опухоль безболезненно, но быстро. Ее, оказывается, уже порядочно накопилось за последние полгода, но до этого момента она живет в нем тихо, безобидная и безопасная, как застарелая скука, а сейчас вот вдруг пробуждается, и принимается пожирать пространство души, и пульсирует там, выдираясь на волю, зеленовато-желтая, ядовитая и опасная, как боевой хлор. Она душит. Хочется кричать, а она застревает в горле — не даёт дышать и жить.
Хочется вонзить ее в это белое, холеное, тренированное, вечно здоровое тело, как белая кобра вонзает кривые зубы свои, чтобы ворваться в жертву ядом. Убить. Смутно он помнит и понимает, что — опасно. Вокруг слишком много народу. Охранники с сумрачно-напряженными лицами шарят глазами, а один уже уставился и смотрит в упор, старея лицом, уже приготовившись, уже целясь… Это не остановило бы его. Его и выстрел в горло не остановил бы сейчас, наверное, — подступает, вздувается, напрягается, готовится взорваться, прорваться, вспыхнуть, словно чудовищный, противоестественный, сверхъестественный оргазм… вот сейчас — вылетит ядовито-желтым, удушающим, выжигающим, стометровым языком… еще немного… вот сейчас… нельзя, нельзя, опасно, двое уже смотрят…
СЮЖЕТ 17/8
И тут, вдруг, подступает снизу, схватывает мгновенно и остро (у врачей это называется — «императивный позыв»), и ненависть мгновенно поникает, растворяеятся обессиленно, уходит на дно, уходит в ничто, а ноги — опять же сами собой — несут его прочь, домой, скорее, еще скорее. А тот, вальяжный, безукоризненный и любимый массами, даже ничего не замечает. Охранники — да, замечают, явно что-то заподозривают, хотя, конечно, так и не понимают что к чему, а барин этот демократический даже и не чувствует ничего. Глухарь на току…
Вернуться, думает он с вялой злобой. Вернуться и добить гада… Он знает, что не вернется. Сегодня — нет. Завтра. Потом. Он вспоминает, что говорил давеча Вадим, и хихикает: не отломится тебе ничего, не выберут его никогда, потому что я его выбрал, а ты — знай себе надейся, ты получишь то, что тебе только и причитается по жизни — горестное разочарование. Ибо сказано: разочарование есть горестное дитя надежды…
Сцена 18. Тенгиз
СЮЖЕТ 18/1
Телефон звонит неожиданно громко. Особенно громко именно потому, что неожиданно. Семь часов. Кто бы это мог быть? «Полковнику никто не звонит…» Оказывается, — Тенгиз. Психократ. Он побаивается Тенгиза. С этой зверюгой свирепой следует держать ухо востро. Этот не шутит и шутить не любит…
— Олгой-хорхой? Приветствую тебя.
— А, господин Психократ, лично? Ты еще жив?
— Не дождешься, Олгоша. Он же — Хорхоша. Слушай, ты Димку Христофорова давно видел?
— Сегодня видел. Отвратительное зрелище.
— Значит, ты в курсе?
— В курсе чего именно?
— В курсе его проблем и предложений.
— Да. К сожалению. Всю жилетку мне своими соплями залепил.
— Понятно. Так вот имею тебе сообщить. Мы собираемся у меня завтра, в девятнадцать часов…
— Кто это — «мы»?
— Драбанты. Деды. Все.
— А я здесь при чем?
— Не п_зди, Григорий! Это серьезное дело. Это нас всех касается. Сегодня — Димка, завтра — ты.
— Это, ты не… это, самое… Ради меня вы уж никак не стали бы собираться.
— Уверяю тебя, стали бы.
— Да вы же все меня терпеть ненавидите!
— Не преувеличивай, Олгоша. Не преувеличивай своего общероссийского значения. Ты человек малопривлекательный, это, блин, верно, но ты — один из нас, и никто этого обстоятельства пока не отменял. Да и не сможет отменить…
Проще было не спорить. Проще было — соглашаться, а потом делать по-своему.
— Ладно. Убедил. Я подумаю. В девятнадцать часов, говоришь? А завтра у нас что — пятница?
— Да. Завтра, у меня, в девятнадцать часов.