Как Степка беспризорный стал пионером
Шрифт:
— Я три раза оттуда бегал. В последний — хотел человеком стать. Ну, ладно, думаю, уважу сам себя, хочу на чести жить, к правильной жизни примоститься!.. Месяца три держался, вот думаю, перешлют из приемника в детский дом, все дела за собой прикончу, начну сызнова жить, по хорошему, и от воровства отказался… Прожил так месяца три, сам себе рад, а в детский дом все не шлют; комиссия — с делом путается! Каждый день я себе клятву давал — не убегу мол, — только вдруг этот ехидна, сволочь проклятая,
— Ну, ну!.. — поддакивал Ванька.
— Воспитатель Павлов, настоящий сатана! Когда ему в рыло плевали, кулаками ребята в нос тыкали, так ничего, только посмеивался да улыбался, — шутят мол, а как я пустяковину в шутку ляпнул — вдруг на дыбы!
Скомандовал он нам в строю — смирно! А я в ответ: жалко фуражки нет, а то бы я тебе откозырял… и рожу выкроил. — Он на меня и замахнись. Я не стерпел, цоп его по морде и давай тузить… Таких тумаков надавал, что в тот же вечер опять в следственную комиссию, себе четвертое дело прибавил!
— Мало всыпал, — говорит Ванька, — a ты бы ему побольше меток насадил, чтобы след на всю жизнь остался.
— Как они меня ни стерегли - убег, — только они меня и видели… Ну, a ты как?
— Меня отец шибко бил! Так бил, что за всяко; просто из синяков не выходил. Раз я на вечорку пошел, подняли возню, я в новой рубахе был. Дунька возьми, да и плесни в меня квасом, всю новую рубаху облила; я ее по носу, она, стерва, к отцу, жаловаться, я за ней! Отец в избу с вожжами, а я схватил ремень, окно выбил да в окно.
Неделю не показывался, а потом ночью пришел к маманьке, да и говорю — я в Москву к тетке Арише поеду, — мать уговаривать, а я в ту же ночь и утек. Приехал к тетке-то, — а она тут в Москве в курьершах служит, — хорошо у ней в комнатке, чисто так уж очень. Переночевал у нее ночку, а другую и стыдно стало. — Я такой грязный, ободранный, а у ней чисто; все ходит за мной да следы тряпочкой подтирает! Не стерпело сердце. За что, думаю, она меня кормить обязана? Ну, и убег.
— Так! молвил Степка. — На улице без теток куда свободнее. Улица она никакой чистоты не спрашивает! живи как хошь!
— Ну, а привал у тебя где?
— Да где придется, когда в пустых вагонах, когда в сараях, деньги есть — так в ночлежке…
Долго они друг дружке про судьбу свою рассказывали. И с тех пор всегда вместе. Редкий день пройдет, чтобы не виделись.
Соскочил с трамвая Степка, а Ванька уж на углу поджидает.
— Сегодня дельце есть, — говорит, оглядываясь по сторонам. — Утром кое-что из кухни одной слимоним, вчера присмотрел, — а там еще кое-что наметил.
Ладно! — говорит Степка… Пошли.
Вошли по черной лестнице к Дому Союзов.
— Ты отсюда вниз смотри, — учит Ванька;— как только хозяйка с мусором выйдет, в два счета вниз в кухню — и хватай в мешок примус, утюг на плите, мясорубка тут же, да не валандайся, в момент, а потом сюды же наверх, так и лезь кверху; я «тявкну? снизу, когда она обратно войдет, тогда ты кубарем вниз, потом к задним воротам и сбывай на Хитровом Ивану, только, мотри, обходи с заднего ходу.
— Не впервой! — говорит Степка.
Все было сделано, как наметили; Степке удалось, кроме намеченного, и пару галош стянуть, чайную ложку да полотенце с гвоздя — ничем не побрезговал.
А Ванька выпроводил его на Хитров рынок, поднялся кверху, да и спрашивает обокраденную хозяйку:
— Гут Иванов живет? Вот повестка ему!
Какой тебе Иванов! убирайся, и так обокрали!
— Запирать надо, тетенька, мало ли воров-то шляется — учит, уходя Ванька.
Выходя со-двора, заметил Ванька на играющих ребятах хорошую каракулевую шапку. Примостился к ним, поиграл минут десять, дразнить ребят начал, а кончил тем, что, выбрав минутку, когда старших не было, сорвал шапку с головы и убег.
Разревелся мальчик, пошел матери жаловаться, а Ваньки и след простыл.
Спустив краденое, Степка отправился полдневать в харчевку, как обещал. Компания поджидала на улице. Сунув малышам по двугривенному и отослав их с глаз, Степка и Ванька зашли полдневать в харчевку.
К вечеру решили на побывку в сарай к Ванькиной тетке Марье с'ездить. Пряников мятных по дороге купили, колбасы, французских булок, вскочили на подножку первого отходящего пригородного поезда и, придерживаясь за ручки, благополучно проехали два перегона. Ночь была холодная, ветер хлестал в лицо и рвал лохмотья.
Посинев от холода, издрогшие, соскочив на полустанке, побежали они от шпал в сторону, без всякой дороги.
Около просеки, за глубокими ямами виднелись развалившиеся, брошенные кирпичные сараи. Впереди стоял дом без потолка и окон, вместо двери темная дыра; на полу внутри огромная куча старых кирпичей. Нельзя было подумать, глядя на разрушенное здание, что здесь жильем пахнет. Никаких признаков жизни снаружи не было видно: скрывавшийся здесь люд принимал все меры к тому, чтобы вокруг не было никаких следов.
Забравшись за кирпичи, ребята толкнули скрытую за ними дверь, вошли в тусклую низкую пору; ощупью спустившись по ступенькам, они пробирались по земляному полу вглубь; толкнув еще низенькую дверцу, они вошли в другой коридор, такой же темный. Пахло сыростью, грязным тряпьем, дымом. Где-то пискнул ребенок и разревелся, в углу поднялась тень и заслонила слабый огонек самодельной коптилки.
— Туды иди! прямо на огонь, там она, тетка-то, — командовал Ванька.
Степка огляделся. Теперь видно было, что на нарах вповалку лежат кучи лохмотьев, тут и ребята, и бабы, и мужики.