Как Степка беспризорный стал пионером
Шрифт:
— Этакое дело, — думает Степан, — а я и не знал, каков он этот театр-то! Вот оно что!
Спит Степан под чаном, а во сне снится виденное; гремит оркестр, поет хор и Демон на скале. Как хорошо! Век бы не просыпаться.
На утро проснулся сам не свой.
Целую неделю ходил, как в угаре… а ребята пристают — что ты, Степка, как оголтелый, ходишь?
Не знал о такой жизни Степан!..
— Уж где же это они так петь научились? Эх, и поют же!.. Вот бы мне так! — думает Степан — хорошо поют, век бы слушал!..
Больше всего на свете любил Степан
Теперь от театра вечером не отходит Степка, словно как привязанный. Заработает гроши на стороне, сам в театр на галерку. А как не захотели раз капельдинеры из-за грязного вида пускать, так стал обчищаться да под краном на улице мыться; даже к парикмахеру подстричься сходил.
Ударила музыка по нутру Степана. Теперь из него можно бы что хочешь сделать.
Скоро он сам научился многие арии распевать, и ребята дивились откуда у него такой запас новых песен берется.
Выучится Степка и давай их хором обучать.
„Тише, тише подползайте". Или:
„Ноченька, темная, скоро ли…"
Хорошо пел Степка. Вокруг большая толпа народу собиралась.
Раз в театре шел "Демон", а Степка на улице к концу спектакля поет арии из "Демона". Слушает толпа и не знает, кто поет лучше, там ли в театре, или здесь на улице этот подросток!..
Поет Степка, а товарищи в фуражку деньги собирают. Вышли из театра артисты, услыхали певца, ахнули. — Откуда ты? Кто такой? Смотрите, самородок. Талант. — Обступили — Поедем с нами, — говорит молодая артистка, — поедем, — и тащит за руку.
А ребята сзади шепчут:
— Ну, их к чорту, Степан! Не слушай! Увезут опять в дом, — и тянут они его за пиджак в сторону.
Но Степан уже не тот, теперь он знает цену музыке: она тянет его к себе, и хочется узнать от них, как они так петь научились.
Поехал с ними Степан.
Ужинать посадили, потом просят петь.
Степан не долго заставил себя просить. Сегодня он не жалел своих песен: он пел и из оперы, и свои деревенские, — все что знал, чем гордился!..
Артисты много оживленно говорили, что делать, куда его пристроить, как помочь. Поручили Ивану Петровичу о нем позаботиться, а пока оставили жить у себя на кухне.
Душа горела у Степана; все ждал, чем все кончится. Одной половиной верил, что люди могут о нем хлопотать, а внутри что-то говорило: "Не верь, так от жиру брешут, поговорят, да и забудут".
Так оно и вышло!
Свозили его голос пробовать, поговорили, прошение подали, а за ответом все с'ездить было некогда да недосуг, а там собрались все в один день, да и уехали на юг, куда-то.
Пришел Степка в кухню ночевать, а ему записка, а при ней пять рублей денег. Только и всего!
Больше всех торжествовал Ванька, когда узнал, что уехали артисты и Степке хвост показали.
— Эх, ты, дура стоеросовая! Не я ли тебе говорил, что плюнут они на тебя! Всякому лишь до себя!
Так и окончились Степкины мечты: ничего не вышло!..
А тут Ванька пристал:
— Брось. Степка, берись за ум! — тут спешное дельце нужно обварганить… — Работать с отмычками! Стигней Косой орудовать будет — нам помогать: в пять минут квартиру вычистить дочиста надо. Концы к Касатке Стигней сбудет, в дележке не обидит! Дело крупное. Согласен?
Все соглашаются.
Ванька отбирает ловкачей; дураков не нужно, а то один дурак все дело испортить может.
Началась подготовка. Волнуются ребята: не нажива их тянет, а удаль, ловкость, спорт, нужно так обварганить, чтобы никаких следов, никакой надежды на розыск не оставить.
Квартира намечена в нижнем этаже, все торговать уходят, только висячие замки на дверях домовничают.
Степке роль извозчика на лошади предлагается. Стигней его оденет. Ванька с большой корзиной на голове, будто фрукты — у крыльца будет продавать, Михайло старьевщиком-татарином обрядится. Стигней с отмычками. Василий хозяина изобразит, остальные на карауле. Тревогу подавать — собакой тявкать. Мастеров много!..
Неохотно шел на эту кражу Степан. Прошел интерес, что-то внутри мешало!
На утро сварганить кражу и выбрать все из квартиры было делом пяти минут. Степке чемодан вынесли прежде всего, и он уехал с ним, как бы на вокзал; Ваньке в корзину мелочей, что поценнее, наложили, старьевщик еле мешок вынес. Одним словом, дело было сделано так чисто, что даже замок обратно сломанный повесили и до вечера никто и не знал, пока хозяева не пришли, что кража внизу.
Обстряпав дельце, ребята дней на десять в сарай скрылись, на отдых!..
Но нерадостна Степке эта удача. Мрачно на душе, отравлено все, ни на что бы не глядел, кажись.
Ноет червяк, противна стала бродячая жизнь…
Подозвал он как-то Ваньку, к вечеру, да и говорит:
— Вот что, Иван, больше я на такие кражи не пойду! Хушь ты лопни! Что это за жисть? Только и есть что грабеж за грабежом! Не хочу я, и ты меня больше не зови!
— Тебе бы канителью вышивать, али пликацию в детском дому вырезать, — издевается Ванька — Пра! Чего тебя корежит-то, впервой что ли?
— А вот прикончил, да и баста! — отрезал ему Степка.
— На пропитание туда-сюда, а чтоб грабительством— хушь ты меня режь, не пойду!
— Эвона! каки он проповеди разводит! Ступай в монастырь коли так!
С этого разговора Степка угрюмый ходил, нерадостный. В душе Степана двоилось, хотелось изведать настоящей, человеческой жизни.
Только весна немножко примирила. Как-то радостно стало, с Ванькой немножко помирились, только в крупные кражи он его теперь не звал!
Московская публика слыхала их в дачных поездах, с которыми они ежедневно раз'езжали взад и вперед, собирая гроши за пение; в праздники их можно было видеть около дачных театров в Малаховке, в Пушкине, в Серебряном Бору.