Как ты ко мне добра…

Калинина Алла Михайловна

Раньше эта мысль вызывала совсем другое ощущение — тревожное, непросветленное, безрадостное, а сейчас…

Лизе вдруг стало легко оттого, что все ее мертвые никуда не ушли от нее, так и жили рядом, вплотную, словно за тонкой стеной. Стоило только закрыть глаза, прислушаться хорошенько, и любимые их голоса возникали и начинали звучать, и смех звенел, и знакомые лица выплывали из темноты. Да как же не понимала она до сих пор, что мертвые и живые существуют рядом, что их нельзя разомкнуть и оторвать друг от друга, потому что все они вплетены в ее жизнь, в ее душу и воспоминания. И та Вета Логачева, что когда-то жила между ними и любила их, ее тоже больше теперь не было, она умерла, растаяла

где-то в таинственном потоке времени, который никогда не дано ей будет понять. А она-то пыталась видеть в мертвых только последнюю, самую тяжелую и нежизненную их минуту — из сочувствия, из желания понять и разделить их страдания, а всю глубину времени упускала. И только теперь поняла. Со смертью необходимо считаться, но бояться ее глупо, потому что умирала она каждое мгновенье, но в прошлом не умирала никогда.

Лиза очнулась. Тишина была в квартире. Женя в очках, склонившись над столом, что-то писал, тихо шелестело перо по бумаге. Лампа под зеленым абажуром мягко очерчивала размытый световой круг. Где она была сейчас? Кого видела? Ей хотелось рассказать об этом Жене, но что-то мешало, словно она совершила бы святотатство. Воспоминания были так хрупки, так нежны, их нельзя было эксплуатировать зря, и она улыбнулась, прижав пальцы к губам. Тише, тише, она не будет тревожить их, пусть они отдыхают за своей стеной, тонкой, как перегородки в их старой студии. Тише!

Хлопнула дверь. Пришла Ольга.

— Мама! Можно что-нибудь поесть? Я такая голодная!

А где тот беленький, спокойный, улыбчивый ребенок, которого она сажала когда-то в манеж, чтобы его попасла молоденькая, изумленная этим обстоятельством Ирка? Неужели все это на самом деле было? А сейчас тоже осталось за тонкой непроницаемой стеной…

— Обед готов. Разогрей сама…

Что это был за день? Лизино отражение в стекле, темное, неясное. Что это за лицо смотрит на нее, чье оно? А если приложиться лбом к холодному стеклу, слабо проступал во мгле облетевший печальный клен, мерцание влажных огней в доме напротив. Осень. Тысяча девять сот семьдесят девятый год. Что это значит?

А утром встала она спокойная, ровная. Была суббота, они отсыпались. К полудню проглянуло солнышко, такое нерешительное и бледное в эту осеннюю пору. Но все-таки это было солнце. Лиза опять выглянула в окно. Холодный ветер гулял по улице, асфальт сох неровно, пятнами. Шли люди, подгоняемые ветром, летели бумаги, и чем-то все это было похоже на весну, блестели голые ветки, в рябящихся лужах мелькала неуверенная синева.

— Ну, чем мы займемся сегодня?

— С тобой что-то случилось, Лизок? Все время выглядываешь в окно, словно ждешь кого-то…

— Нет, никого я не жду, — Лиза засмеялась, — все уже приходили и снова ушли.

— Кто — все?

— Это тайна.

Она прислушалась к себе. Так тихо было, так хорошо. Она скользнула в спальню и стала смотреть на себя в зеркало, ладонями разгладила лицо, потом уронила руки знакомым маминым движением. Она совсем забыла, как похожа на маму — цветом волос, разрезом глаз, бело-розовой нежной кожей, всей привычной пластикой. Она закрыла глаза и так явственно ощутила, как мама, улыбаясь, подходит к ней, протягивает руку погладить по голове и… не может дотянуться. Вета намного выше. И по возрасту они ровесницы. И какое легкое, спокойное, родное у нее лицо. Наконец-то, наконец-то мама вернулась! Что же стояло между ними долгие-долгие годы? Раньше она думала, что отношения родителей и детей совсем не похожи на любовь между мужчиной и женщиной, а они — похожи. И неумение высказаться, и желание услышать, и упрямое подозрительное непрощение. Кому же еще мучить друг друга, как не влюбленным? Счастливая любовь, неразделенная любовь… Сначала короткое безоблачное счастье, потом мать обожает, а ребенку не до нее, потом дети любят со страстью и тоскою, но у мамы кончилось терпение, она устала, отчаялась или умерла. Разве это не повесть о несчастной любви? Ревность, непонимание, взаимные обиды. Как же это было нелепо! Теперь вся эта суета кончилась, отгорела, отвалилась. Они очистились от нее, и ничего им больше не мешает любить друг друга, душою возвращаться в далекие безоблачные края…

И вдруг пошел снег, легко запорхал за окошком, немыслимый, просвеченный солнцем, смешной. Ветер сдувал его, солнце ныряло в маленькие несерьезные рваные облачка, и все серее делалось, все темнее.

* * *

Прошло еще несколько недель, и зима установилась. Время мотало свою белую веревочку, но никогда, никогда нельзя заранее знать, что ждет тебя завтра. За далью открывается даль. Однажды в квартире Елисеевых раздался совершенно обычный звонок. Звали Вету. Оля, раньше всех теперь хватавшая трубку, ничего не могла сообразить, она не узнавала это старое, почти позабытое мамино имя, но потом поняла, засмеялась и позвала Лизу.

— Мама, это, наверное, тебя! Какая-то чудачка…

А чудачка оказалась старой школьной подругой Райкой Абакумовой. То есть теперь у нее, конечно, была другая фамилия. Но какое это имело значение, главное — это была Райка, та самая, которую любили все девчонки и в бедной комнате которой они когда-то собирались в день ее рождения, двадцать третьего августа. Вот и это, оказывается, Лиза помнила. Почему же никогда не подумала хотя бы позвонить? И голос Райки был знакомый, легко и радостно всплыл в памяти, едва она представилась.

— Господи, Райка! Как же я рада тебя слышать!

— Подожди радоваться, подруга. Я ведь тебе по делу звоню, а не просто так. Ты не думай, я все-все про тебя знаю, от Зойки, от Надьки, еще от всяких людей. И я сделала такое заключение, что только ты можешь меня спасти. Спасешь?

— Откуда я знаю, Райка? Я постараюсь.

— Ну, постарайся. Только не падай со стула и не говори сразу «нет», сначала подумай хорошенько, посоветуйся с мужем…

— Рая, ты меня пугаешь…

— Ничего, потерпишь! Подумаешь, какая нежная! А дело вот в чем… Но, чтобы ты поняла, я должна рассказать о себе. Понимаешь, у меня двое, а я задумала третьего, и надо было уже уходить в декрет…

— Я тебя поздравляю! Ты молодец, Райка!

— Поздравлять пока как раз и не с чем. Не отпускают меня, понимаешь? Я бы, конечно, могла еще месячишко потянуть, но перед детьми стыдно являться в школу в таком виде. Ветка, у меня такой живот, что в обморок можно упасть, честное слово. А они меня не отпускают, требуют замену. Конечно, их тоже можно понять, ужасно все это не вовремя, вторая четверть идет, а другая химичка ногу сломала, лежит на вытяжении… Что же им делать, оставлять детей необразованными?

— Ну конечно, надо искать замену.

— Надо! А где ее найдешь в середине года? Вот я тебе и звоню.

— Мне? Но я никого не знаю…

— Ты меня не поняла, Вета. Я говорю о тебе, о тебе лично!

— Мне — в школу?

— Да, тебе. А что тут такого необыкновенного? С работой у тебя нелады, я знаю, химию ты сечешь, чего же еще надо?

— Ты с ума сошла! Мне сорок пять лет…

— Положим, пока еще сорок четыре. А потом, какое это имеет значение? Я уверена, тебе понравится в школе. Школа у нас замечательная, новая. И вообще у нас хорошо, и коллектив приличный, и директриса — отличная баба, вот увидишь. Ветка, честное слово, это — твое. Выручишь меня, а через год-полтора я вернусь, будем работать вместе, это ведь тоже чего-нибудь да стоит. Ну, что ты мне скажешь на прощанье?