Как ты ко мне добра…
Шрифт:
На следующий день прилетел из Нукуса тоненький, невероятно повзрослевший Бахрам, да невестка Сергея Степановича, Галя, специально приехала помочь с поминками. У Бахрама пробивались уже над губой черные усики. Он держался строго за Ириной спиной, не оставляя ее ни на минуту, и, глядя на него, Лиза в первый раз по-настоящему пожалела, что не было у нее сына. Ее-то Олю саму надо было защищать от всех нахлынувших событий, она перестала бывать у бабушки задолго до ее смерти, и стоило при ней только заговорить об этом, как вся она страшно бледнела и выбегала из комнаты. Что это было, чувствительность или эгоизм, — Лиза не могла разобрать, да и не до этого сейчас было. Еще
— Этот вопрос должен решить Сергей Степанович, — твердо сказала Ира. — Я бы, будь на его месте, не согласилась…
Но Сергей Степанович ни на что не был годен, он рыдал, обнимая мамины иссохшие ноги, и его невозможно было оторвать от нее. Неожиданно все разрешилось само собой. Оказывается, Галя давно уже обо всем договорилась, она оформляла место на Ваганьковском кладбище, и даже Женя был уже в курсе дела. Место было куплено — на двоих.
— Чего уж! — рассудительно объясняла она. — Наш дед уже тоже на ладан дышит, хоть меньше будет хлопот…
На похороны собралось совсем немного народу — семья, две старушки, соседки по даче, одна пожилая чета из маминого дома, да в последнюю минуту прибежали несколько новых Лизиных друзей. Все они молча постояли минуту над свежим холмиком и медленно побрели по голой замерзшей земле домой. Лизе все время хотелось оглянуться, вернуться, словно что-то очень важное забыла она сделать, чего-то ей не хватало, но умом она понимала, что не хватать этого будет теперь всегда, ей не хватало мамы, отставшей от них, потерявшейся неизвестно когда и где.
Ирина с Ромкой должны были уезжать на следующий день. Все были вялы, подавлены, говорить не хотелось, и все-таки Лиза выдавила из себя:
— У тебя нет такой мысли, Ира, чтобы попробовать вернуться в Москву? Это ведь была твоя квартира, и за Сергеем Степановичем тоже нужен присмотр…
— А! За него ты можешь не беспокоиться. Видишь, его семейка уже выслала полномочного представителя, теперь они не оставят его своим вниманием, будут караулить, он ведь у нас богатый старичок. Ну а что касается меня… поздно. Спасибо, Лиза, что ты об этом вспомнила, в мечтах я, конечно, полетела бы, но в реальной жизни — нет, мой дом — там. Это уже навсегда. А теперь, со смертью мамы, еще больше. Ты только не обижайся, ладно? Но мама — это все-таки мама…
— Да.
— Ты обиделась?
— На что тут обижаться, Ира? Мы уже не дети. Мне очень понравился Ромка, он так вырос, совсем взрослый мужчина.
— Да. Ведь он же скоро приедет в Москву поступать в университет. Его, как и отца, волнует Арал, это такая беда… Да я не об этом начала, я о детях. Они, конечно, хорошие ребята и приносят нам много радости… И все-таки, знаешь, отношения с ними какие-то совсем не такие, как были в наше время. Наверное, теперь мы гораздо ближе со своими детьми, я хочу сказать — расстояние между нами гораздо меньше. Но это ведь не только хорошо, это немножко и плохо. Словно мы не имеем права быть их родителями, они ведь умнее.
— А мне показалось, он так заботится о тебе…
— Так я же и говорю тебе, ему кажется, что я нуждаюсь в заботе. А мне ведь, Лиза, всего тридцать пять, и нуждаюсь я совсем в другом… Да, впрочем, не время сейчас.
И они уехали, а Лиза погрузилась в позабытый уже покой, в домашний уют, тишину. И снова рядом с нею был только Женя, теперь самый близкий ей человек из всех живущих на земле. С ним обо всем можно было говорить, даже о самом трудном и самом страшном, и за него можно было держаться, потому что он был надежный и сильный человек. И с ним, только с ним, могла Лиза говорить о том, что мучило ее сейчас больше всего, — о смерти, о своем ужасе перед ней и неприятии ее. Какую роль играет она в жизни, почему так страшно венчается каждая человеческая судьба? Как примириться с этим? И, ласково обняв ее за плечи, Женя утешал ее, как мог, медленно и упорно клоня к одному: страх смерти говорит только о том, что она неправильно живет и не понимает жизни. Конечность отпущенного времени — вот что надо понять, она не постигает великой сущности времени. А смерть… к смерти надо относиться просто.
— Но как это возможно, когда все вокруг делается черно и больше ни о чем невозможно думать… И запоздалые сожаления терзают.
— Вот-вот, запоздалые сожаления — это как раз то, о чем я говорю, но только, Лиза, ты ни в чем не виновата перед ней, скорее уж — она перед тобой. Но тогда, в самом конце, и это тоже не имело уже никакого смысла и никакой цены, там человек сосредоточен только на себе, умирать — это трудная работа, говорю это тебе как врач…
— А я надеялась, Женя… Мне казалось — она меня простила…
— А она и простила. Там все обиды — такие пустяки.
— Ты говоришь так, как будто знаешь…
— Я знаю. Все очень и очень просто, не больнее и не труднее, чем инфаркт или сломанная нога, просто гораздо важнее и поэтому поглощает умирающего целиком, и ему уже нет дела ни до кого и ни до чего, он уже один и весь сосредоточен на том, что происходит внутри него. А мы склонны все путать, все валить в одну кучу — свои страдания и его. А это ведь разные вещи, совсем разные! И обычно чем большие эгоисты родственники, тем больше они горюют. Но они ведь горюют о себе! Тот, кто думает об умершем, знает, что для него уже все закончилось и никаких страданий нет. И Юлия Сергеевна успокоилась, ей тяжело досталось, тяжелее, чем многим, но сейчас-то все уже позади.
— Наверное, ты прав, но я не могу, не могу чувствовать так. Значит, я тоже ужасная эгоистка. Я хочу прощения — себе, за все, что было не так, за то, что она не любила меня, за то, что я не сумела…
— Не мучай ты себя, Лиза! Ты не исключение. У тебя, как и у всех, есть в жизни темные места. Ну и что же? Это нормально. Почему ты чувствуешь себя виноватой? В чем? Комплекс вины — ужасная, губительная вещь, его нельзя себе позволять, с ним надо бороться. Какая бы ты ни была, хорошая или плохая, Юлии Сергеевне суждено было пройти через эти страдания, это не от тебя зависело, скорее уж от каких-нибудь там генов, которые достались ей от ее родителей. Так что, они тоже виноваты? Нет. Вообще удивительный мы народ, такие отчаянные материалисты, когда принимаемся что-нибудь объяснять, но стоит только дойти до дела — куда что девается! Вдруг оказывается, что важнее всего бескорыстие, нравственный долг, ложь во спасение, честь — все, что угодно, только не грубая истина. Так материалисты мы или нет?
— Ах, Женя!
— А разве она сама не знала? Конечно, знала. А вы только рождали напрасные надежды, сомнения и длили ее муки.
— А ты разве поступаешь не так же?
— Я — другое дело, у меня это — профессиональный долг, я не имею права отойти от больного до конца, мне еще есть что делать, это ведь не старые времена, я и после смерти еще обязан провести реанимацию, даже если знаю, что это бессмысленно. Впрочем, иногда случаются и чудеса, смерти ведь бывают разные, и сейчас по земле ходит куча народу, которая побывала там.