Как убили СССР. «Величайшая геополитическая катастрофа»
Шрифт:
Конечно же, при всех разных трактовках такого большого явления, как марксизм-ленинизм, мы не можем не добавить к ним еще одну: для нас это было не средство построения коммунизма, а он больше создан для того, чтобы был некий общий язык для ученых разных специальностей общественных наук. Не больше, но и не меньше. Этим пользовались, но с ним просто переборщили. А учитывая его всепроникновение, так и вовсе сделали из него фетиш: «Многозвенная бюрократизированная система информации, жестко замкнутая на затратно-учетной стороне хозяйственной жизни, вытесняет факторы социального порядка из поля зрения административного аппарата, где они представляются чем-то нереальным или попросту несущественным. Здесь царит количественный анализ многочисленных, но давно ставших бессмысленными (с точки зрения конечных целей хозяйственной жизни) показателей. Социальная информация не пользуется спросом уже потому, что она заранее исключена на уровне принятия стратегических хозяйственных решений, а господствующий информационный механизм действует в режиме фильтрации, устраняя из поля зрения целые классы явлений социальной и политической среды» [2.138. С. 44].
Свою линию они насаждали административным путем, через проработки, блюли партийную линию, но, как ни странно, эта линия часто противоречила бородатой троице классиков, которых жрецы в подлиннике и знать не знали: они читали только инструкции и передовицы. Каково при этом было тем немногим представителям чванливо игнорирующейся, шельмовавшейся и «невостребованной» науки?
Но совсем одно дело, когда кто-нибудь из них отмалчивался, терпел, сам руку поднимал, а совсем другое дело, это когда кто-то «отстреливался», да еще и так удачно: «Социально N есть демагог, дурак, карьерист, а официально — серьезный хороший оратор, прекрасный руководитель. Когда N выбирали в Академию, в кулуарах все плевались, разводили руками. Но с трибуны все превозносили N, потом жали руку, поздравляли с заслуженным избранием. Если N ездит в заграничные командировки, то социально это означает, что он урвал, ухитрился, устроился, а официально это означает, что он проделал большую работу, участвовал, принес пользу» [2.139. С. 101]. И как вы думаете, долго ли можно терпеть такие художества? Разумеется, такому автору уготовлено что-то из привычного набора: аутодафе, высылка, смерть. Хорошо, что хоть не костер… Дрова у них, что ли, закончились?
Было ли еще такое где-либо и когда? Мы начали рассказ с примера свертывания разработки оружия в гитлеровской Германии. То, что Рунге и тому подобным не давали создать wunderwaffe, закономерно, напомним, что «сама судьба мешала Германии получить новое оружие: Гитлер после Сталинградского сражения отказывался финансировать научные исследования в области обороны, если ученые не обещали ему реальной, практической отдачи через три, максимум шесть, месяцев» [2.07. С. 205–206].
Да и в тех же Штатах у экспертов даже самой RAND Corporation тоже были проблемы, но далеко не в тех масштабах… У них практика была критерием истины, а не партком. Они недаром подвизались возле Военно-воздушных сил. Вопрос решался на аэродроме и сразу: полетит — не полетит. Полетит— пополнялся счет в банке, а если не полетит, то: « Что поделаешь, конечно же, это неприятно, но разумеется, что уволены вы не будете — мы только что заплатили десять миллионов долларов за ваше обучение! Оставайтесь, может быть, когда-то вы и отработаете эти деньги».
Смею предполагать, что ни одна страна мира не знала таких масштабов уничтожения научных школ, диктата идеологов, запрета разработок и проч. и проч., о чем мы только что рассказали, пытаясь охватить все эти вопросы понемногу. И тому есть несколько объяснений. Масштабы научного прорыва в век научно-технической революции вели к все более увеличивающемуся числу научных коллективов, напомним, что каждый четвертый научный работник мира был в позднем СССР, то есть научный фронт был очень широк. Значит, объективно было что уничтожать и кого затаптывать.
Анекдот, что называется, в тему, слабо утешает. 26 октября 1917 года. Петроград. Смольный. Ленин на трибуне:
— Товарищи, революция, о необходимости которой говорили большевики, совершилась!
Буря аплодисментов.
— Отныне на всей территории России вводится восьмичасовой рабочий день и обязательный выходной день — воскресенье!
Зал отвечает криками «Ура!» и бурей оваций.
— Но если мы, товарищи, сумеем наладить работу по-новому, то мы можем себе позволить еженедельно два выходных!!!
Шквал аплодисментов. Вверх полетели папахи, бескозырки и кепки.
— А вот если мы сможем ввести систему Тейлора, технологии Форда и трактора на наших полях, то можно отдохнуть и три дня в неделю!!!
В ответ — стрельба вверх.
Потом, в узком кругу Ленин говорит:
— Ну что? Я был, как всегда, прав, батенька: ни хрена не хотят работать. Поэтому ни в коем случае не вводите для них ни систему Тейлора, ни технологии Форда, ни трактора.
Может быть, заветы Ленина были именно такими?
Была еще и субъективная картина: и в Политбюро, и среди обществоведов, и в академических институтах ведущие позиции занимали люди, чье мировоззрение сформировалось в 1930-е годы, и тогда марксизм-ленинизм в его традиционных формах был не только ведущей, но и единственной формой общественной мысли как в широком, так и в узко прикладном отношении. Люди эти состарились, заглохла вместе с ними и их наука, выродилась в идеологию. Всякое новое они не могли не воспринимать как явную крамолу и боролись против этого всеми известными средствами. «Сверху» это особенно удобно.
…Много чего еще произошло у нас в интеллектуальной сфере, а в результате получилось, как в известной шутке: « Да-а-а, батенька, то-то я смотрю: информационный взрыв вас обошел стороной!» — и это в самой читающей стране мира… Что надо было уметь, тому не учились сами и не давали другим. Теперь только вздыхать остается: [1. С. 34; 02. С. 305; 12. С. 131; 2.136. С. 54; 2.96. С. 21; 2.140. С. 6–7].
Когда-то граф де Сен-Симон писал, что в будущем «правительства будут устранять все то, что мешает полезным работам» [2.141. С. 316]. Эх, ваше сиятельство! Так-то оно так, но вы не рассмотрели вопрос о том, когда само правительство не будет знать, что есть полезное, а что наоборот.
Разумеется, как и во всякой науке, главное остается за одним: «Проверка полученных научных результатов, их убедительное доказательство, как и защита общества от псевдонаучного шарлатанства(…) — разработка надежной методологии его разоблаченияесть большая и относительно самостоятельная задача» [2.136. С. 72]. Но при этом важно понимать, что мы принимаем за науку, а что — нет. Если у соседей это числится научным знанием и есть конкретные результаты, а мы с чванливым видом все отвергаем, то расплачиваться придется нам, а не им…
Недаром это называли научным фронтом. Теперь такое явление стоило бы назвать некоторыми периферийными областями национальной безопасности.А значит, уместно следующее: «Те страны, которые сделали упор на преимущественно военные средства обеспечения национальной безопасности, оказались в проигрыше» [2.142. С. 31]. Пока только немногие специалисты делятся информацией по этому поводу: «А если спросить, кто и, главное, почему выиграл «холодную войну», то надо однозначно ответить — американцы, и выиграли не количеством танков, а числом «фабрик мысли» [2.143. С. 132]. Максим Калашников, который очень подробно, хотя и чуть эмоционально разбирался с операцией «Свертывание» в военно-технической области, тоже дает подобные посылы: «Я знаю: битву за Империю мы проиграли в умах» [2.144. С. 68].