Как умирают Ёжики, или Смерть как животнотворное начало в идеологии некроромантизма
Шрифт:
Есть также поезд: тот самый, всеми любимый до станции Мост, туристский тихоходик «Пилигрим», поезд до Реттерхальма, вагон-«курятник»…
Наконец, ладья, как она есть, встречается дважды: на лодке везут обоих мальчиков из «Детей Синего Фламинго» на остров Двид, и Чёрный Виндсерфер готовится везти писателя Решилова уж совсем буквально на тот свет. Но этот эпизод надо дать документально, — а вы читайте и понимайте… и извините за длинную цитату, иначе нельзя.
«В комнате я достал из портфеля холщовую сумку с лямкой через плечо, уложил в неё несколько книг, которые возил с собой. В том числе и „Плутонию“. И снова вышел из дома. [16]
…Когда куранты пробили половину двенадцатого, я оказался на том месте, где днём распрощался с Сашкой. У широкого гранитного парапета. Здесь огни светились редко, было безлюдно и тихо, только из „Объятий осьминога“ доносилась песенка:
И парус, и парус, и парус, Как призрак уйдёт в темноту…„Ну и уйдёт. Пора…“
Я пошёл сперва по набережной, а потом уверенно свернул в неосвещённый переулок. Он полого спускался к воде, пахло сырым песком и водорослями. Я знал, что справа яхт-клуб, слева судоремонтные мастерские. Остались позади последние неяркие окошки, потянулись по сторонам тёплые каменные заборы. Сильно трещали ночные
Впереди не светилось уже ни искорки, но я помнил дорогу. Мало того, я даже видел в темноте. Я вышел на кремнистую, с редкими травинками, площадку. Справа дышал тёплой влагой простор бухты, слева стоял похожий на склад сарай. Но мне было известно, что это не склад и не сарай, а магазин старых книг.
Не светилось ни единой щели, но я решительно постучал в дощатую дверь. И ждал недолго. Раздались шаги, дверь отошла. Встал на пороге человек со свечкой. Огонёк освещал шкиперскую бородку и морщинистый лоб над впадинами глаз. [18]
— Капитан, — сказал я, — времени у меня мало. Я хочу оставить вам несколько книг. Подарить… — И протянул сумку. [19]
— Хорошо, — без удивления отозвался хозяин. И сумку взял.
— Только одну, „Плутонию“, отдайте мальчику. Он обязательно забежит к вам, я уверен. Его зовут Сашка…
— Я знаю, — сказал хозяин лавки. Он всё ниже опускал свечу, и лица его я уже не видел.
— Ну… вот и всё. А говорить ему ничего не надо.
— Я понял, Игорь Петрович, — совсем негромко произнес хозяин. — Я всё сделаю, не волнуйтесь. Прощайте… — И дунул на свечу.
Я стал спускаться по деревянной, широкой, как терраса, лестнице и чувствовал, что хозяин смотрит вслед. Это тихо радовало меня. Хорошо, когда в такие минуты кто-то смотрит вслед…
Ни на берегу, ни на воде не было ни единого огонька. Возможно, центр города скрылся за мысом, но всё же не может бухта быть без сигналов. А тут — ни маяка, ни мачтовых фонариков… Но это не удивило меня. Я знал, что ТАК И ДОЛЖНО БЫТЬ. Словно когда-то уже было такое. [20]
Сплошная тёплая чернота лежала над землёй и над морем. В ней дул мягкий ветер. И я ощущал, видел внутренним зрением, как в этом ласковом, нестрашном мраке скользят недалеко от берега бесшумные паруса виндсерферов, а чуть подальше развернул марсели и брамсели и ходит короткими галсами учебный бриг. Бег огней, без слышимых команд… [21]
И ещё я знал, что у причала, на который сейчас приду, качается виндсерфер с чёрным неразличимым парусом.
Как правило, мачта и парус виндсерфера лежат на доске, пока владелец не встанет на верткую палубу и не поднимет парусину за гибкий гик-уишбон. Но у этого, моего виндсерфера мачта уже стоит — как на яхте. И палуба лишь слегка заколеблется, когда я ступлю на неё. Потому что это МОЙ виндсерфер, он ждёт меня всю жизнь.
Я возьмусь за пластиковую дугу, подтяну лавсановое чёрное крыло паруса, ветер мягко выгнет его, а я откинусь назад, чтобы уравновесить упругую силу. Узкий корпус оторвётся от причала и заскользит, срезая круглым носом гребешки, которые чуть светятся во мраке. Тёплые брызги ударят по рукам и по лицу. И скоро в мягкой, обнимающей меня тьме волны эти станут сильнее, доска побежит со склона на склон, и я, никогда не ходивший на виндсерфере, инстинктом угадаю секрет управления и сольюсь в этом движении с чёрным ласковым ветром и плавными ритмами волн… Я засмеюсь, когда вставшие навстречу всплески слизнут с меня лишнюю одежду, сделают меня маленьким, ловким, гибким. И обнимут меня, десятилетнего, закружат и укроют в усыпляющей, нестрашной, никому недоступной мгле…
А что будет потом?
Если что-то и будет вообще, то, пожалуй, лишь это: доска приткнётся когда-нибудь к берегу, а вдали засветится закатная полоса. Я выскочу на траву и, торопясь, побегу по заросшему склону вверх. Чертополох будет хватать меня за мокрые ноги, но я, запыхавшись, выбегу на бугор. И увижу, как слева темнеет похожая на замок водонапорная башня, как светится в закатном отблеске старая Спасская церковь — памятник старины и гордость нашего городка — и как горят огоньки в окнах знакомого двухэтажного дома. И в мамином окошке горит свет… Ох и загулялся я!.. Ну и правильно, если влетит! Главное, что я уже почти дома. Подожди ещё минутку, я бегу, вот он я!.. [22]
Виндсерфер и правда стоял у берега. Его узкий пластиковый борт скрёбся о спущенные с причала плетеные кранцы. Парус, невидимо растворившись во мгле, трепетал на ветру.
Сейчас я, сейчас…
Я сбросил на плиты пиджак, полуботинки, носки, галстук. Подвернул брюки. Подошел к краю. Заранее ощутил, как ступлю сейчас на мокрую мелкоребристую палубу, как закачается она… Выждал, когда наклонится ко мне мачта, ухватил её… Ну!»
16
Не какую-то книгу, а книгу о подземном мире, мире Плутона — Я.С., С.С.
17
Кузнечик имеет для ВПК особое значение. Кузнечики трещат в последней фразе «Заставы…» — в рае Ёжики; жёлтые монстры-кузнечики играют важную роль (в том числе роль перевозчиков) в «Дырчатой Луне» — Я.С., С.С.
18
Да-да… впадины… а о свечах — чуть ниже… — Я.С., С.С.
19
Плата за проезд — Я.С., С.С.
20
И ведь было. — Я.С., С.С.
21
Флот капитана Харона. — Я.С., С.С.
22
Возвращение к родителям — тоже символ смерти, так и девочку Ромка-самолёт везёт к ним… — Я.С., С.С.
Вот как уходят:
Не трогай, не трогай, не трогай Товарища моего. Ему предстоит дорога В тревожный край огневой — Туда, где южные звёзды У снежных вершин горят, Где ветер в орлиные гнёзда Уносит все песни подряд. Там в бухте развёрнут парус, И парусник ждёт гонца. Покоя там не осталось, Там нет тревогам конца. Там путь по горам не лёгок, Там враг к прицелам приник — Молчанье его пулемётов Бьёт в уши, как детский крик. …Не надо, не надо, не надо, Не надо его будить. Ему ни к чему теперь память Мелких забот и обид. Пускай перед дальней дорогой, Он дома поспит, как все, Пока самолёт не вздрогнул На стартовой полосе. … …Но если в чужом конверте Придёт к вам чёрная весть, Не верьте, не верьте, не верьте, Что это и вправду есть. Убитым быть — это слишком: Мой друг умереть не мог. Вот так… И пускай братишка Ему напишет письмо…Возвращаясь к вопросу о «проводниках отсюда» — там, куда они уводят, у героев ВПК часто уже есть друзья. Один из них — Чиба («Лоцман»), проводник проводника (есть ещё всезнающие бормотунчики, роботы, домовые, ыхала и пр.). Что такое Чиба — непонятно. Потустороннее существо. Игрушка, очень милая — но если вдуматься и представить его рядом с собой, станет не по себе. Это — игрушечный оборотень, то клоун (см. клоунов из «Голубятни…» и «Оно» С.Кинга), то котёнок с головой клоуна или с рыбьим хвостом, то воронёнок (ты не вейся надо мной), то плюшевая обезьянка (опять Кинг), то варан, то (бр-р!) птичий скелетик. И Чиба знает больше, чем положено живым. Ему открыто закрытое для них:
«— Через пески…
— Что?!
— Через Оранжевые пески, — сказал он отчётливо. — На плато, что рядом с Подгорьем, — пустыня. Горячая, с большим оранжевым солнцем…
Я вздрогнул. И, пряча испуг, сказал пренебрежительно:
— Что за бред. Какая может быть пустыня в той местности?
— Может…
— Почему я там никогда про неё не слышал?
— А никто не слышал. Потому что никто не бывал там. Никто не поднимался на плато.
— Ты спятил? Рядом с городом…
— Да! Все думают, что поднимались другие, и делают вид, что там ничего такого. [23] Просто так, пустыри. И говорят об этом друг другу, и сами верят. А на самом деле… Я не вру, честное-расчестное слово! Ну, Чибу спросите!»
23
Пусть кто-то говорит, что «там» ничего нет. Есть, есть… — Я.С., С.С.
Чиба-то знает…
Чип — почти тёзка Чибы, лягушонок из «Баркентины с именем звезды» — тоже оборотень, которого не боится только главный герой, старый моряк Мартыныч, да ещё братья-фантасты Саргацкие. Но Чип ещё вполне безобиден. Хотя и в этой сказке есть уже и очень непростые корабли (сама баркентина и игрушечный кораблик), и магия, и мысли о гибели людей и кораблей.
В «Ночи большого прилива» смерть уже присутствует на каждой странице. Иногда травестийная, как в первой части, в «Далёких горнистах», но уже и там появляется история Трубача-Хранителя, пока это Валерка — он же штурман Дэн — и пока эта история не так однозначно безнадёжна, хотя и здесь есть что-то вроде гибели братьев, после падения с крепостной башни оказывающихся в Нангияле… то есть, мы хотели сказать, в Старо-Подольске.
Светлый штурман Иту Лариу Дэн встречается со смертью — подлинной или символической — много раз. Но это лишь подход к истории смерти как состояния, — смерти как истинной жизни. Такую смерть принимает Ёжики и, видимо, Игнатик Яр (тут уместно снова вспомнить о свечках; у ВПК свечка — индикатор жизни; когда горит свеча, стоит упомянуть чьё-то имя — и узнаешь, жив ли он; если жив, свеча продолжает гореть, как это и было в случае обоих персонажей. А вот Капитан с глазами-провалами, Капитан, берущий книги в уплату за проезд, имеет право задуть свечу…)
Очень интересна и показательна история посвящения в Командоры («приёма в мертвецы» по Пелевину) история Корнелия Гласа из «Гуси-гуси, га-га-га». Корнелий, чтобы на равных правах войти в мир детей и, позднее, стать Командором (а это — главные «проводники отсюда»), переживает последовательный ряд символических смертей, последняя из которых могла быть и настоящей (учёные, занимающиеся «гранью» Вест-Федерации, не уверены, остался ли он жив).
Любопытна, между прочим, и легенда «безынд» о Маленьком рыбаке, мальчике-сироте, унесённым гусями на Луга. Во-первых, подчёркивается трудность пути в иной мир — Маленький рыбак должен подняться на гору, претерпев мучения, сильно напоминающие картины буддийского ада; далее он приносит гусям-«психопомпам» кровавую жертву (кормит их своим мясом); впрочем, этот момент вообще характерен для сказок многих народов, поэтому его можно считать скорее данью традиции; сам полёт — как мы видим, типичный способ перехода в иной мир; наконец, Луга — счастливое место, где маленький рыбак (а позднее — безынды из «спецшколы») находит родителей. Встреча с предками — характернейшая особенность послежизни.
(Отвлекаясь от основной темы, хотелось бы отметить параллели между «Гусями» и «Синим городом на Садовой»: храм, как убежище, настоятель как защитник, подземный выход из храма — путь спасения, и т. д.).
Ёжики, если помните, после смерти перешёл в другой, лучший мир. То же происходит с писателем Решиловым (да и его спутником Сашкой).
Сначала Решилов покидает больницу (casus incuzabilis). Попадает в старую церковь, затем — в поезд «Пиллигримм», в Подгорье, Кан-Орру… Как не вспомнить Нангилиму, следующий за Нангиялой загробный мир… (у А.Линдгрен). При всем том его не оставляет чувство (впервые осознанное ВПК в «Выстреле с монитора» и в «Заставе…») вторичности переживаемой реальности.
В «Выстреле с монитора»:
«Еще немного!
Павлик не бежал — летел. Сумка не успевала за ним, летела на ремешке сзади. Козырёк перевёрнутой кепки вибрировал на затылке, как трещотка воздушного змея. [24]
И в то же время странное, непохожее на бег ощущение не оставляло Павлика. Будто он не только мчится. Будто в то же время он сидит на скамье нижней палубы рядом со старым Пассажиром. И смотрит, как плывёт в небе край обрыва с тонким силуэтом мальчишки.»
24
Опять ассоциация полёта и смерти. — Я.С., С.С.
И в «Лоцмане»:
«Здесь страница кончалась. И вообще запись кончалась. На обратной стороне листа ничего не было. Вот так…
Я осторожно положил Тетрадь на пол у кресла, закрыл глаза, откинулся. Почему-то запахло больничным коридором — знакомо и тоскливо. И негромкий бас Артура Яковлевича укоризненно раздался надо мной:
— Игорь Петрович, голубчик мой, что же это вы в холле-то… Спать в кровати надо. Пойдёмте-ка баиньки в палату…
Я обмер, горестно и безнадёжно проваливаясь в ТО, В ПРЕЖНЕЕ пространство, в унижение и беспомощность недугов. О, Господи, НЕ НА-ДО!.. Мягкая, живая тяжесть шевельнулась у меня на коленях. Последняя надежда, последняя зацепка, словно во сне, когда сон этот тает, гаснет, а ты пытаешься удержать его, хотя понимаешь уже, что бесполезно… Я вцепился в тёплое, пушистое тельце котёнка:
— Чиба, не исчезай! Не отдавай меня…
— Кстати, — сказал Артур Яковлевич, — я смотрел ваши последние анализы, они внушают надежды. Весьма. Если так пойдет дело, то…
— Чиба!
— Мр-мя-а… — отозвался он крайне раздражительно.
Я приоткрыл один глаз. Так, чтобы разглядеть Чибу, но, упаси Боже, не увидеть белого халата и больничных стен. Чиба возмущённо вертел головой. Голова была клоунская, хотя туловище оставалось кошачьим.»