Как умирают Ёжики, или Смерть как животнотворное начало в идеологии некроромантизма
Шрифт:
И это не удивительно. Отнюдь неспроста Сашка вдруг обращённый Тетрадью в Решку (Игоря Решилова, он же, собственно, alter ego ВПК) сообщает между прочим:
«— Чего загадывать! Я не два раза помирал, а больше. Первый раз ещё при рождении. Думали, что не буду живой. Меня знаешь кто спас? Генриетта Глебовна… Она сказала, что после этого буду до ста лет жить, а это же целая вечность…»
На самом деле тема смерти у ВПК гораздо более обширна, чем мы показали здесь. Смерть — истинная жизнь («Лоцман»), смерть — исцеление («Самолёт по имени Серёжка»), смерть — созидание («Оранжевый портрет с крапинками»), смерть — награда, недоступная для грешников («Крик петуха») и неизбежно приходящая к достойным («Голубятня…»). Есть ещё один странный аспект темы смерти в «Синем городе на Садовой». Вспомните, как Нилка, желая сказать, что ему попадёт от родителей, говорит, путая слова, что ему устроят… эксгумацию (имея в виду экзекуцию). Н-да. Папа Фрейд, утверждавший, что случайных оговорок не бывает, пришёл бы в восторг…
Более жёлчный критик, такой, например, как злой волжский булгарин Рамон Бир-Манат, сделал бы из этого политическое обвинение плюс историю болезни. Мы же не настаиваем даже на хлёстком термине, вынесенном в заголовок. И пусть Командор не обижается: мы оба его очень любим, и никакой некроромантизм не заставит нас назвать книги ВПК плохими или скучными. Но… но теперь, прочитав статью, не охватывающую, как мы говорили, весь материал и всю тему, вчитайтесь в эти книги сами. И вы сами тогда ощутите весь ужас — и весь оптимизм некроромантизма.
Оптимизм — потому, что, как мы уже замечали, смерть — это порог, после которого можно сказать:
«…А ДАЛЬШЕ ВСЁ БЫЛО ХОРОШО.
Да, я не разбился!
Не верьте, если вам скажут, что Ромка Смородкин двенадцати лет погиб в катастрофе. Чушь! [25]
Я под утро вернулся домой, мама ещё спала. Я запрятал подальше разодранные штаны и тоже лёг спать.
А дальше всё было хорошо. Жизнь пошла день за днём. Год за годом.
Я закончил школу, потом художественное училище, институт. Стал художником-дизайнером. Даже слегка знаменитым — после того как наша группа получила премию за оформление главного павильона Ратальского космопорта.
Я женился на девушке Софье Петушковой, которую в детстве звали Сойкой. И у нас родилась дочка Наденька — славная такая, весёлая… Мама моя души не чает во внучке.
Кстати, мама вышла замуж. Но не за Евгения Львовича, тот вскоре уехал из нашего города. Знаете, за кого она вышла? За дядю Юру!
Дядя Юра вернулся с далёкой стройки, опять поселился неподалёку, стал захаживать в гости и вот… Не знаю, появилась ли у мамы к нему большая любовь, но поженились и живут славно… [26]
Как видите, всё со мной хорошо, вовсе я не разбился!
Случилось гораздо более страшное.
Разбился Серёжка.
Он погиб в том самом году, когда мы познакомились. В детстве. В сентябре.
Тогда по южным границам там и тут гремели гражданские войны (словно людям хотелось оставить на Земле побольше Безлюдных Пространств). И вот Серёжка надумал помочь там кому-то. Или продукты сбросить беженцам, или, может, малыша какого-то вывезти из-под огня. Не знаю, он со мной этими планами не делился. Он только насупленным, чужим каким-то делался, когда мы видели на экране „Новости“ с южными репортажами.
И однажды он исчез. Дня три я не волновался: всяких дел было по горло: школа, новые знакомства. Но потом встревожился, побежал к нему домой…
…А через день услышал в „Новостях“, что над побережьем сбит ещё один самолёт. Неизвестно чьей ракетой, и сам неизвестный. С непонятными знаками. И показали хвостовое оперение, которое упало на прибрежные камни. С голубой морской звездой на плоскости руля…
Днём я держался. В школу ходил, даже уроки иногда делал. А ночью просто заходился от слёз. Старался только, чтобы мама не услышала.
Иногда казалось даже, что сердце не выдержит такой тоски.
Может быть, и пусть? Не могу, не могу я без Серёжки! Не надо, чтобы делался он самолётом, не надо сказочных миров и Безлюдных Пространств. Пускай бы только приходил иногда. Живой…
И он пришёл! Ну да! Однажды ночью, когда я совсем изнемог от горя, звякнула решётка на балконе. И открылась балконная дверь. И Серёжка — вместе с осенним холодным воздухом — шагнул в комнату. В старом обвисшем свитере, с пилотским шлемом в руке. Сердитый. [27]
Я обомлел. Он сел рядом, на тахту.
— Хватит уж сырость пускать… Даже разбиться нельзя по-настоящему…
— Это ты?! Ты снишься или живой?
— Вот как врежу по загривку, узнаешь, снюсь или нет… [28]
Я прижался к нему плечом.
— Не сердись…
— Ага, „не сердись“! Думаешь, это легко, когда тебя за уши вытаскивают ОТТУДА?
— А кто тебя… за уши?
— Он ещё спрашивает! Кто, как не ваша милость!
— Серёжка, ты больше не уйдёшь?
…
— Серёжка, а что там было? Как?
Он сказал глуховато:
— Ромка, не надо об этом. Выволок ты меня обратно, и ладно… [29]
— Но ты правда больше не уйдёшь насовсем?
— Насовсем — не уйду…
Я зашмыгал носом от счастья.
— Но встречаться нам придётся только по ночам. Все ведь думают, что меня нет… [30]
Я был готов и на это. Но…
— А где будешь жить-то?
— Уйду в Заоблачный город, устроюсь как-нибудь…
— А мы будем летать, как прежде?
— Будем… Только…
— Что? — опять вздрогнул я.
— Ты станешь расти и расти. А я теперь не смогу. Если разбиваются, после этого не растут… [31]
— Тогда и я не буду!
Кажется, он улыбнулся в темноте.
— Нет, Ромка, у тебя не получится.
— Почему?
— Ну, ты же… не разбивался насовсем.
— Тогда я… тоже!
— Только посмей!
— Тогда… я знаю что! Здесь я буду расти, а ТАМ всегда оставаться таким, как сейчас! Как ты!
Он сказал очень серьёзно:
— Что ж, попробуй. Может, получится…
У меня получилось.
Мало того, я научился притворяться. Стал делать вид, что сплю в постели, а на самом деле убегал к Мельничному болоту, где безотказные чуки жгли посадочные костры. [32]
И туда же приземлялся Серёжка-самолёт.
Вот ведь какое дело: хотя он и грохнулся очень крепко, но всё же умел превращаться в крылатую машину, как и раньше. Я всего-то лишь крыло повредил, а летать после этого не мог. Серёжка же — пожалуйста!
Наверно, в Заоблачном городе, где он теперь жил, сделали ему ремонт. Не разовый, а капитальный… [33]
Кстати, Серёжка помирился со Стариком. И они вместе колдовали теперь над новой моделью совмещённых Безлюдных Пространств. Старик даже разрешил Серёжке прилетать в Заоблачный город прямо в виде самолёта, хотя это и нарушало какие-то правила…
Итак, я рос, делался взрослым, но по ночам, при встречах с Серёжкой оставался прежним Ромкой Смородкиным. Нас обоих это вполне устраивало. И мы летали всё дальше и дальше — в такие Пространства, где Гулкие барабаны Космоса гудели, как набат…
…Порой я и сам вздрагиваю: а вдруг НИЧЕГО этого нет? И Серёжки нет?
Для доказательства, что всё это правда, я ночью улетаю с Серёжкой в далёкую-далёкую степь, где всегда светит луна и причудливые камни — идолы и чудовища — чернеют среди высокой травы. Я рву там луговые цветы и с ними возвращаюсь домой. [34]
Ромашки, клевер и розовые свечки иван-чая, появившиеся в доме февральским застывшим утром — это разве не доказательство?..
…Вот и всё. Теперь вы сами видите, что слухи оказались пустыми. А слёзы — напрасными. „Сказка стала сильнее слёз“. Никто не разбился до смерти.
Никто. Честное слово…»
25
То же говорил и Бу Вильхельм Ульсон, Принц Страны Дальней… — Я.С., С.С.
26
Заклинанием повторяется — всё хорошо… там. — Я.С., С.С.
27
Вот спите вы, и… А сама сцена напоминает, во-первых, приход Мастера к Бездомному; а, во-вторых, прилёт вампира — не-мёртвые приходят на зов, прилетают на ночных крыльях, и входят с холодом могилы по позволению хозяина… — Я.С., С.С.
28
Серёжка отвечает, заметьте, лишь на первую часть вопроса. Он не снится: это-то и страшно… — Я.С., С.С.
29
Воистину, есть вещи, которых лучше не знать. — Я.С., С.С.
30
То-то и оно… — Я.С., С.С.
31
Вот как сделать, чтобы было всегда двенадцать… — Я.С., С.С.
32
То есть ночью, когда Ромка был мёртвым — Я.С., С.С.
33
Опять исцеление через смерть — Я.С., С.С.
34
Опять Солнце Мёртвых, да ещё и надгробия, идолы и чудовища! — Я.С., С.С.
Сентябрь, 1994