«Как в посольских обычаях ведется...»
Шрифт:
Любопытна часто применявшаяся при Иване Грозном формула «а ныне тот же бог». Настаивая на том, чтобы литовские послы признали царский титул Грозного, бояре вспоминали: «Александр король деда государя нашего не учал был писати „всеа Руси“, и бог на чем поставил? Еще к тому Александр король и многое свое придал, а ныне тот же бог!» [243] . В другой раз после рассказа о походе русских войск из Киева на Царьград, который должен был показать могущество родоначальников династии русских государей, последовало заключение: «А ныне тот же бог и государя нашего правда». Правильность конкретной позиции зижделась на представлениях о неизменности миропорядка. Ироническая формула выражала уверенность в будущей поддержке царя высшими силами по аналогии с помощью, уже оказанной этими силами его предшественникам на престоле.
243
Там же. — Т. 59. — С. 319.
В 1568 году, когда на переговорах в Москве литовские послы потребовали возвращения Полоцка, за пять лет перед тем взятого русскими войсками, бояре в ответ рассказали следующую историю. Некий «философ Иустин», вознамерившийся «поискати премудрости свыше всех философ», ехал берегом моря и увидел отрока, копавшего в песке яму. На вопрос философа отрок отвечал, что хочет голыми руками наполнить эту яму морской водой. Философ усмехнулся: «Младенчески еси начал, младенческое и совершаешь!» На это отрок возразил, что «младенчески» рассуждает сам Иустин, задумавший стать мудрее всех философов. Затем загадочный отрок исчез — «и невидимо бысть отроча», а Иустин «то в себе узнал, что выше меры учал дело замышляти» [244] . По мысли бояр, литовские дипломаты могли сопоставить собственные претензии на возвращение Полоцка с претензиями незадачливого «философа Иустина».
244
Там же. — Т. 71. — С. 659–660.
Но иногда в дипломатической полемике использовались и просто бытовые анекдоты — «притчи». В 1559 году литовский посол В. Тышкевич, добиваясь заключения перемирия, вспоминал такой случай: «Приехал князь великий Василей (имеется в виду Василий III. — Л. Ю.) в село да молвил попу, чтоб готовился ранее к обедне. А поп отвечати не смел, что не готов. А князь великий стоит в церкви. И поп, модчав много (помедлив. — Л. Ю.), да молвил: „Да добрые, государь, часы о чем не обедня?“». И князь Василей догадался, что он не готов и «велеле часы говорить». Затем следовала мысль, подкреплением которой служил этот рассказ: «А наше дело потому ли: чем бы то перемирье не мир?» [245] .
245
Там же. — Т. 59. — С. 577.
Тот же Тышкевич, не соглашаясь с русскими условиями перемирия и апеллируя к Иоанну Златоусту, выбрал из него чисто житейскую притчу: «У некоего в подворье была змея, да съела у него дети и жену, да еще захотела с тем человеком вместе жити. И тот нынешний мир кому жь подобен? Съедчи змее жену и дети, съесть и его самого!» [246] . Под «некоим» человеком Тышкевич подразумевал Польско-Литовское государство, а под женой и детьми — гибнущий Ливонский орден.
Иногда применялись даже притчеобразные действия: они должны были сделать высказанную мысль более яркой и образной. В 1575 году на русско-шведских переговорах князь В. И. Сицкий-Ярославский бросил наземь свой посох, заявив, что так же не может что-либо изменить в царском наказе, как этот посох не способен по собственной воле подняться с земли.
246
Там же. — С. 573.
Часто на переговорах звучали пословицы, поговорки, емкие афористические формулы. «Гнилыми семяны хто ни сеет, толко труд полагает, — говорил А. Ф. Адашев литовским послам. — Как тому взойти, что гнило всеяно?» И. М. Висковатый сетовал: «А непожитьем меж государей всем их подданным лиха ся достанет, кабы и Адамова греха». Были в ходу следующие афоризмы: «по грехом малым делом гнев воздвигнетца, ино и великими делы устати его скращати»; «всякой слуга службу свою доводит, должное свое сводит»; «источники от болших кладезей, так же и дела: первое, болшее дело уговорив, да меншее починати» и др. «Любовь к афоризмам типична для средневековья, — пишет академик Д. С. Лихачев. — Она была тесно связана с интересом ко всякого рода эмблемам, символам, девизам, геральдическим знакам — к тому особого рода многозначительному лаконизму, которым были пронизаны эстетика и мировоззрение эпохи феодализма» [247] .
247
Лихачев Д. С. Своеобразие пути русской литературы X–XVII венков // Русская литература. — 1972. — № 2. — С. 14.
Посольские книги донесли до нас живое устное слово людей XVI в. В. Я. Щелкалов говорит о Стефане Батории: «Несетца о всем к небу, как сокол!» Русский посланник А. Резанов, вернувшись из Вены, передает мнение одного из тамошних вельмож о финансовых затруднениях польского короля при выплате денег наемникам: «Угорскими вшами не заплатити найму!» — что было намеком на венгерское происхождение Батория. «Ни одное драницы государь наш от Смоленска не поступитца!» — восклицают бояре. В ответ на угрозу русских дипломатов не писать Батория «королем» в грамотах, поскольку тот Ивана Грозного не пишет «царем», следует незамедлительный ответ: «Ино вам с кем миритися?» Шведские послы замечают: «И то где слыхано, чтобы городы отдавати даром? Отдают даром яблока да груши, а не городы!»
Не важна историческая значимость этих слов, безразлично, где они звучат — в Москве, Вильно, Вене, в королевском дворце или в «съезжем» шатре над рекой Сестрой, но за ними — жизнь. Посольское слово «изустнее» воссоздает ту неподдельную атмосферу разговора, человеческого общения, которая позволяет нам ощутить прошлое не только через факт, но и через мгновенную эмоцию, вызванную этим фактом. И дипломат предстает перед нами не просто как производное своей миссии, а как живой человек, обуреваемый страстями, способный шутить и негодовать, торжествовать и печалиться.
Глава VIII. ИТОГИ И ГАРАНТИИ
«Воля наша та…»
Результатом переговоров, которые вело в Москве то или иное посольство, были дипломатические документы трех типов: «ответные листы», письма государя к снарядившему посольство монарху («посыльные грамоты») и, если стороны приходили к какому-то соглашению, собственно договоры («договорные» или «перемирные грамоты»), подлежавшие ратификации обоими монархами.
«Ответные листы» излагали позицию русской стороны по обсуждавшимся вопросам; они составлялись в Посольском приказе и даже не всегда, по-видимому, прочитывались перед царем и думными людьми. Иностранные дипломаты получали их на руки и увозили с собой. При этом перевод, сделанный посольскими толмачами, тщательно проверялся толмачами московскими и сличался с оригиналом. Аналогичные правила существовали и при западноевропейских дворах. Русские дипломаты за границей внимательнейшим образом просматривали «ответные списки», следя за соблюдением всех формальностей. В 1576 году послы в Вене, «ответу смотрив», обнаружили, что хотя в нем и написан царский титул Ивана Грозного, за чем предписывалось наблюдать в первую очередь, зато пропущен великокняжеский. «Не ведают, што пишут, пьяни!» — оправдывался имперский пристав, обещая вернуть список в канцелярию для исправления. На следующий день он привез тот же самый список, где слова «великий князь» были попросту вставлены между строк. Но послов не удовлетворило такое половинчатое решение проблемы. «Государя нашего имяни вчерне быти невзгоже!» [248] — говорили они, настаивая, чтобы документ был переписан полностью.
248
ПДС. — Т. 1. — С. 705.
Если «ответные листы» увозили сами послы, то «посыльные грамоты», написанные не «повелением» государя, а непосредственно от его лица, могли быть посланы лишь с подданными этого же государя. Едва посольство отбывало из Москвы, как вслед за ним отправлялся гонец с царским посланием. Этот принцип наиболее строго выдерживался в отношениях с соседними Польско-Литовским государством и Швецией, менее строго — в связях с другими странами и совсем не выдерживался в русско-крымской дипломатической практике, где часто грамоты царя к хану доверялись для перевозки крымским дипломатам. Представителей третьих стран в двусторонних отношениях московская дипломатия использовала в редчайших случаях. (Например, в 1561 году англичанину А. Дженкинсону было поручено передать какие-то грамоты Ивана Грозного эмиру бухарскому.)
Иные из посланий к иностранным монархам, написанных от царского имени, диктовал сам царь (многие письма Грозного к Стефану Баторию и Юхану III носят яркую печать его неповторимого и трудно имитируемого стиля), но в большинстве случаев он лишь выслушивал уже готовый текст и вносил коррективы. А порой и эта функция передоверялась Боярской думе. По словам Д. Горсея, дума «решает, каково должно быть содержание грамоты», после чего посольскому дьяку «поручается сочинить и набросать ее»; тот представлял черновик, но окончательный вариант дума уже не рассматривала. Как свидетельствует Г. Котошихин, посольский дьяк грамоты к иностранным монархам сам не писал, поручая это подьячим, и только исправлял текст — «чернит и прибавляет что надобно и что не надобно». Этот вариант утверждался сначала Боярской думой, затем думой в присутствии царя [249] . Именно тем обстоятельством, что итоговый текст правительством не контролировался, Горсей объяснял грубые выражения, которые А. Я. Щелкалов, известный враг англичан, самовольно вставлял в грамоты Федора Ивановича к Елизавете I.
249
Горсей Дж. Указ. соч. — С. 136; О России в царствование Алексея Михайловича. — С. 24–25.