Как вешали
Шрифт:
"Как, Николаев?”
Прокурор аж вскочил... Так по всему сараю шелест шепота: шшу... шшу... шшу... Доктор даже руки отнял, впервой глянул. Охранники – и те уши
"Я – не Николюукин... я – Николаев!”
Прокурор прытко побежал к телефону. Дзинь, дзинь, дзинь!.. "Вы, говорит, прислали к нам по ошибке арестанта под фамилией Николюкин, а он – Николаев..." Помолчал. Все притаились. И опять кричит в телефон: "Николаев... он сам заявляет...”
Опять помолчал. Тихо. Никто не дышит... "Да как же так!..– сердится, значит, не хочет отойтить.– Тут недоумение... Я пришлю вам его назад...”
Опять послушал, потом потемне–ел с лица, положил трубку – и к столу. А к энтому, к первому–то, поп подошел, крест зажал. "На последних твоих минутах, говорит, принеси покаяние перед господом, он облегчит..." А тот попа за плечи обернул и – так: "Иди, иди, батюшка, иди..." Отец Варсонофий пригнулся, крест прижал, оглядывается, боком этак, боком поспешает, благословляет его, сам скорей к столу. Доктор лицо закрыл. Тихо и опять те–емь... Прокурор стоит, бородку крутит. И слышим из темноты: "Бороду петлей прихватил... больно... выпростай!.." И опять: "Сними с меня пальто... неловко... не тебе висеть..." И ахнуло в сарае: полетела из–под него на пол табуретка. А по сараю аж в ушах юзжит:
"Я – не Николюкин... я – Николаев... у меня мать... спросите у матери... у ма–атери... у ма–атери... у ма–а–те–ри..." – покеда голос не захлестнуло...
Думал, покеда к тебе сходят да наведут справки, все ночь, денек, другой поживет на белом свете, оттянуть хотел... Ну, вот!.. вот оно. Что мне теперь с тобою делать? Эх, служба!.. Куда шинель–то положил? Ну, чего? Не вернешь... а сама спрашивала... лучше б не приходил... Пойдем, что ль, могилку покажу...