Как я искал Кадака
Шрифт:
– Послушай, - сказал я как мог мягко, я ведь не хотел его обидеть, ты сделал очень благородное предложение, и при других обстоятельствах я бы его не задумываясь принял. Но прямо сейчас меня здорово поджимает время, а учить иврит долго, так что давай отложим это дело. Я потом вернусь.
Его это здорово огорчило, но это был настоящий менч - он заявил мне, что понимает, и пожелал счастья с развратистами, и позволил быстренько укатиться. Жаль, что он нам не подходил. Я что имею в виду - как бы вам понравилось жариться весь день на солнце, чтобы птички вам гадили на лицо, а самой большой
Но если бы я знал, что будет дальше, сколько цорес я поимею, я на спине бы отволок с собой этот Камень, с радостью и счастьем, вместе с жучьим дреком. Поверьте, насекомоядный камень - не самое худшее на свете.
Ладно, не будем размазывать кашу по тарелке. Я шел по следу этого поца Кадака через катакомбы развратистов (где я лишился способности использовать свой пупик, всех денег, зрения на задний глаз, второй левой руки и ярмулке), через посадочный док в космопорту, откуда отправлялась на Бромиос какая-то секта очернителей (там меня так избили, что я еле живым уполз), через лавовые поля, где проходили последние ритуалы перед отлетом Истинные Почитатели Страдания (там я пострадал по первому классу, вы даже представить себе таких мучений не можете), через Скинию Рта (тамошний пророк - с виду одни зубы - откусил мне кончик антенны, Бог знает зачем, наверное, просто обиделся, что его оставили), через Закрытую Скачку Уродов (там я пришелся как раз ко двору, так я был к тому времени изувечен и окровавлен), через Гнездилище Благословенной Глубины Непроизносимого Трихлла (я бы его не смог произнести, даже будь у меня несколько ртов... но эти веселые ребята меня тоже побили) к архидруиду Пустоты, следуя за несчастным поцем Кадаком от секты к секте - и, поверьте мне, никто, даже самый отъявленный язычник, не сказал о нем доброго слова, - пока архидруид не заявил мне, что последний раз видел Кадака десять лет назад, когда превратил того в бабочку и отправил в пустыню, чтобы тот и подох там от жары.
Вот потому я и стою, наконец, перед тобой, тупая ты ползучая бабочка. Я рассказал все, все, и ты теперь видишь, в каком я дреке сижу, и не думай, что Аврам или все остальные мне спасибо скажут, они только нудеть будут, что я так долго возился. И вот поэтому ты пойдешь со мной.
Ни слова. Ни звука ты не издал. Ни крылом махнуть, ни сказать: "Привет, как ты, Евзись?" Ничего.
Ты думаешь, я тут перед тобой распинался по ободья в песке ради того, чтобы рассказать веселую историю? Да я знаю, что ты Кадак! Откуда знаю?
А ты хлюпни носом еще разок и спроси, откуда я знаю!
Пошли. Или ты сам пойдешь, или я тебя за крылья отволоку, знаешь, для бабочки ты довольно-таки уродлив, нет?
Урод ты, вот кто. А что до того, что ты еврей по рождению, так это цорес для всех зушшмунских синих евреев.
Видишь, я уже разозлился. Из-за тебя меня изнасиловали, обгадили, сделали инвалидом, ослепили, обожгли, оскорбили, ограбили, покрыли жучиным шмуцем, несчастный и жалкий, я слонялся среди язычников и получил солнечный ожог, и я честно скажу тебе - ты пойдешь со мной, Кадак, или я тебя придушу прямо посреди этой фарблонджен пустыни!
И что ты теперь скажешь?
Ну, я так и знал.
– Вот и он.
Янкель не поверил. Хаим рассмеялся. Шмуль заплакал, и нос у него позеленел. Снодль закашлялся. Реб Иешая повесил голову.
– Надо было послать Аврама, - сказал он.
Аврам отвернулся. Чтоб у него все, как лист, отсохло.
– Вот он, я вам говорю, и это все, что от него осталось, заявил я. Вот ваш Кадак, чтоб ему сгнить в куколке.
И я рассказал им всю историю. По крайней мере у них хоть хватило совести изумиться.
– И с этим у нас будет лшньям?
– спросил Мойше.
– Так превратите его обратно, и дело с концом, - ответил я.
– А я умываю руки.
– Отошел в угол шулы и сел. Это уже была их проблема.
Они терзали его часами. Они перепробовали все. Угрожали ему, просили его, умоляли его, стыдили, обхаживали, шмахель, оскорбляли, колоти-та, гонялись за его тухес по всей шуле...
Конечно. Можно подумать, я не знал. Этот поганец Кадак не менялся. Он наконец-то стал тем, кем желал. Тупой ползучей бабочкой!
И сопел. Все еще сопел. Вы хоть представляете, насколько омерзительнее человека сопит бабочка?
Плоц от этого можно.
И наконец, когда они отчаялись превратить его обратно - а, между нами говоря, не думаю, чтобы его можно было превратить обратно, после того как этот шизанутый буби архидруид его изменил, - беднягу схватили, и реб Иешая изрек раввинистическое решение: учитывая критическую ситуацию, присутствия его будет достаточно. Так что мы наконец сели шиве по Зушшмуну и по Снодлю.
И тут реб Иешая скорчил жуткую рожу и вскричал:
– Боже мой!
– Что?! Что еще?!
– взвыл я.
– Что теперь еще?!
– Евзись, - мягко спросил меня реб Иешая, - когда архидруид превратил Кадака в эту штуку?
– Десять лет назад, - ответил я, - но...
И тут я заткнулся. И сел. И понял, что мы проиграли и все еще будем торчать здесь, когда эти ганефы выдерут планету с орбиты, и мы умрем вместе с психами в Соборе Отступников, и нафке, и Камнем, и архидруидом, и всеми прочими придурками, у которых не хватило здравого смысла убраться на Касрилевку.
– А в чем дело?
– спросил этот ойзвурф Мейер Кахаха.
– В чем проблема? Ну и пусть он был бабочкой десять лет.
– Только десять лет, - сказал Шмуль.
– Не тринадцать, шмак, только десять, - простонал Янкель, тыча Мейеру Кахахе пальцем в девятый глаз.
Мы смотрели на Мейера Кахаху, пока не дошло даже до него.
– О Боже мой, - выдавил он и упал на бок.
А эта бабочка, этот ублюдок Кадак, взлетел и запорхал по синагоге. Никто не обращал на него внимания. Все было впустую.
В Писании ясно сказано, что все десять участников маньяка должны быть старше тринадцати лет. В тринадцать лет еврейский мальчик становится мужчиной. "Сегодня я стал мужчиной", - как в той старой шутке. Ха-ха. Очень смешно. Все устраивают бар-мицва. Тринадцать. Не десять.
Кадак был слишком молод.
Лежащий на животе мертвый Снодль зарыдал. Реб Иешая и остальные семеро, последние синие евреи на Зушшмуне, обреченные погибнуть, даже не приклеив напоследок своих согнездных наложниц, - все они уселись и принялись ждать гибели.