Как закалялась жесть
Шрифт:
— Да как же… да что вы мне такое предлагаете?! — шипит Елена.
— Я? Предлагаю? — изумляюсь я. — Боже упаси. Тебе не нужны советы дилетантов, ты сама найдешь выход, в этом нет сомнений. А я… Убей меня, если я знаю, как тебе поступить.
Она тупо смотрит на пакет с мусором. Ее глаза белы, как смерть.
— Убей меня, если я тебе хоть в чем-то соврал, — добавляю я спокойно. — Убей меня, Елена Прекрасная.
Двумя рывками, опираясь рукой о пол, я покидаю площадку. Сеанс окончен.
Елена быстро сворачивается, включает кварцевые лампы, запирает операционную и догоняет меня.
— Лично я никого не убиваю, — с обидой сообщает она.
Не убивает, так не убивает. Пусть последнее слово останется за ней…
Душераздирающий вопль потрясает Второй Этаж. Девчонка бросается в палату; я — следом.
Поднеся изувеченные руки к самому лицу, Алик Егоров рассматривает их — глазами, полными ужаса… и вдруг кричит снова — без слов, без смысла, во всю мощь фанатской глотки. Этот выброс эмоций перекрыл бы рев заполненного стадиона.
Человек со свежевырезанной почкой не может вопить. Он — смог.
Кожаные ремешки, державшие руку, освободились, — застежка подкачала. Наверное, пациента привязали впопыхах, абы как. Плохо работаете, девочки! Капельница сдвинута и вот-вот упадет. Игла-«бабочка», выдранная из вены, качается на силиконовой трубочке. Кровь из иглы капает на пол…
В стремительном броске Елена ловит падающий штатив и тоже кричит:
— Заткнись, ты, дерево!
На десерт подали горячий шоколад с круассанами. Елена нехорошо глянула вослед удалившемуся повару, с подозрением понюхала чашку и сказала:
— Я тут прочитала, что «любовь — это более-менее непосредственный след, оставленный в сердце элемента психической конвергенцией к себе универсума». Конец цитаты. Наконец-то все стало ясно, и мне сразу полегчало. Спешу поделиться с вами, а то так необразованными и помрете.
Борис Борисович тонко улыбнулся.
— А вот Наталья Бехтерева утверждает, что любовь — это особая форма невроза, с особой симптоматикой, — сказал он. — Тоже вполне работоспособная формулировка.
— Вам бы, молодежь, все насмехаться над святыми вещами, — укоризненно сказала Эвглена Теодоровна. — Не била вас жизнь своей десницей. Любовь — это несчастье и слезы, а зачастую, милые дети, это смерть.
Отчего-то хозяйка дома вышла к обеду мрачной, растерявшей привычную яркость. Странным взглядом она посматривала на дочь, и черты ее лица при этом хищно обострялись.
— Вероятно, уважаемая Эва Теодоровна имеет в виду неразделенную любовь, — сказал Борис Борисович. — В этом случае главное — правильно поставить диагноз. И назначить лечение. Синдром «несчастной любви» резко уменьшает выработку серотонина, а его недостаток в мозгу вызывает депрессию. Есть вполне доступные средства, которые заставляют гипофиз увеличить выработку серотонина, и в результате — состояние человека резко улучшается. Несчастная любовь проходит.
Помолчали.
— Кстати, все это правда, — добавил Борис Борисович.
Он отщипывал круассан мелкими кусочками и отправлял себе в рот.
— Известно ли вам, дражайшая Елена, — снова заговорил гувернер, — что шоколад — это хорошее лекарство от любовных страданий? — он показал на ее чашку. — В шоколаде содержится фенилэтиламин. А это как раз то самое вещество, которое стимулирует выработку серотонина. Вот что думает о любви позитивистская наука.
— Фантастика, — покивала Эвглена Теодоровна, думая о своем. — Объясните мне, как врач, хороший пациент — это кто?
— Хороший пациент — тот, которого редко видишь, — ответил Борис Борисович.
— Я-то серьезно спросила. Мы тут поспорили… Вы когда собираетесь в театр?
— Завтра, — гувернер сразу прекратил есть. — В Большой. Или планы изменились?
— Ненавижу театры, — вставила Елена. — Особенно Большой.
— Нет, ничего не меняется, — сказала Эвглена Теодоровна. — Просто если моя дочь вздумает сбежать — заприте ложу.
— Может меня еще и к креслу привязать? — сказала Елена.
— Почему бы нет? Так и сделайте, Борис Борисович.
— Существует более эффективный способ, — сказал гувернер. — Называется «фармакологическое связывание». Берем, к примеру, аминазин, атропин и спирт… — он осекся, поймав взгляд хозяйки.
Вошел менеджер Руслан, оправляя синий пиджак.
— Какой-то мужик, — доложил он. — Незнакомый. Без машины, без охраны.
— Чего хочет? — спросила Эвглена Теодоровна.
— Говорит, шел мимо и решил зайти.
— Гони в шею.
— Просил передать, что его фамилия Неживой.
Эвглена Теодоровна встала.
Нет — вскочила, сдернутая со стула невидимой нитью.
— Как?..
Ее голос внезапно сорвался.
— …пропусти!
— В кабинет?
— Сюда, сюда!
Она так и стояла, ожидая. Когда гость появился в столовой, она прошептала: «Виктор Антоныч…» и сорвалась с места. Снова встала, пробежав едва ли пару метров, и снова кинулась вперед. Она обняла вошедшего мужчину, уткнувшись лицом ему в плечо, — только потом успокоилась.
Обитатели дома никогда хозяйку такой не видели.
Человек по фамилии Неживой был высок, широкоплеч и поджар. Серый костюм, шитый на заказ, очерчивал фигуру атлета. Рубашка и галстук — в тон костюму. Короткие, с залысинами, волосы — не светлые, не седые, а белесые и прозрачные, словно стеклянные. Рубленые нос и скулы. Устрашающе выдвинутые брови нависали над бесцветными маленькими глазами. Лет ему было этак сорок пять.
Он производил впечатление.
Человек в сером развел руками, как бы извиняясь за поведение женщины; обнимать ее он не стал…