Как затеяли мужики за море плыть
Шрифт:
– Смейся, смейся, сударь, - твое право. А вот не хватит целкового обсчитался али что, - вот и сгинуло дело из-за такой-то малости. Не знаешь разве, что и необъятные размером предприятия от пустяков в совершенное расстройство приходили?
– Да я ничего, считай, - отвернулся Беньёвский и широко заулыбался.
Пересчитав два раза серебро, Рюмин сунул мешочек за пазуху, нахлобучил шапку, которую держал под мышкой:
– Ладно, поеду, дело спешное. Двадцать целковых на сосне не растут.
Беньёвский приобнял каюра:
– Прошу, обернись, голубчик!
– Ей-ей, обернусь, ваша милость!
– радуясь объятию барина, зацвел улыбкой Рюмин, ещё раз подмигнул, перекрестился на висящий в углу образ и быстро пошел из избы. Через минуту раздалось: "Аг! Аг!" - что прокричал на улице каюр, собаки залаяли громче, и мигом их голоса отнесло куда-то в сторону, а вскоре они и вовсе исчезли. Беньёвский постоял у окна, потом сказал стоявшему посреди избы подавленному, грустному Ивану:
– Через месяц сыграем нашу пиесу, трагедию али комедию - один Бог покамест знает. Ходи к мужикам, Иван. Пускай ножи свои точат.
* * *
Большерецк встречал весну. Встречал её блеском солнца на сахарно-белом снеге, делавшемся все более нестерпимым. Беньёвский с тревогой глядел на этот снег, на оживающих в тепле избы ленивых ещё мух, что ползали по промасленной холстине окна, и морщился от досады, потому что до конца апреля оставалось только две недели. Снег во многих местах уже растаял, и обнажилась черная земля. Скоро мухи стали проворными и залетали по избе.
Но вот как-то утром раздался собачий брех и послышался крик каюра "Аг! Аг! Куга! Куга!". Беньёвский поспешно вышел на крыльцо - на легких нартах, стоящих на черной проталине, в окружении страшно исхудавших собак с ободранными лапами, сидел шельмованный канцелярист, но Алексия с ним рядом не было. Рюмин поднялся с трудом, шатаясь, подошел к Беньёвскому:
– Здравствуй, ваша милость, - улыбнулся он жалко и печально.
– Видать, не заработал я награды.
Уже в избе, жадно глотая холодную оленину и не замечая налитой в чарку водки, он молчал, не имея сил начать рассказ. От веселого, плутоватого вида его не осталось и следа. С полчаса он ничего не говорил, приходил в себя. Беньёвский разглядывал каюра - все лицо его было покрыто ссадинами, синяками, он страшно отощал, оброс щетиной, сильный запах псины исходил от грязной его одежды. Рассказывать каюр стал еле слышно:
– В Нижнекамчатск я преж Алексия поспел, в доме протоиерея кой с кем знакомство свесть успел, а тут и батюшка наш прибыл. Поселили его в тамошней казенке - на цепях ли, нет ли, не ведал. Крепкая казенка, но я и к ней ключи подобрать сумел - за десять рублев караульного купил и вначале батюшке письмо передал, а потом и о побеге договорился. Да токмо как пришел я за Алексием, так и выяснилось, что мой сговорщик меня продал, - прищучили меня стражи, токмо кистенем и проложил себе дорогу к нартам. Оставаться в том городишке я уже не мог, прямой дорогой к Большерецку и махнул... Да токмо дорога возвратная длиннее вышла, ибо снег уж таять начал. Ты, барин, не обессудь. Больно крепко Алексия нашего стерегут, а то б я его спроворил. Но письмо передал...
– Письмо мое протоиерей, должно быть, прочитал, а не Алексий, - мрачно сказал Беньёвский.
– Скверно все очень, но горевать не станем. За дело браться надо.
Он отпер сундук, достал несколько серебряных монет, протянул их Рюмину:
– Вот тебе, братец, за тяготы перенесенные. Двадцать целковых, заслужил...
Рюмин поднялся из-за стола, с трудом растянул запекшиеся коркой губы:
– Нет, сударь, мы хоть деньгами и не гнушаемся, но незаслуженными не корыстуемся.
– Бери!
– строго приказал Беньёвский, но Рюмин лишь устало помотал головой и пошел к своей истерзанной упряжке.
17. НАЧАЛО
Теперь он знал, что откладывать начало предприятия, на которое положено столько сил и средств, нельзя. Целый день после ухода Рюмина сидел он запершись в избе и даже выгнал из неё Хрущова, ходил из угла в угол, морщил лоб, обдумывал, подбегал к столу, чиркал что-то на листке и тут же рвал написанное. К вечеру бросил он метаться, достал из сундука тайком приобретенные в большерецкой канцелярии три пера гусиных, листы бумаги и свежие орешковые чернила, уселся в угол, за стол. Крупными литерами начертал на первом листе бумаги "ВСЕМ БОЛЬШЕРЕЦКИМ ОБЫВАТЕЛЯМ!" и потом, уже не останавливаясь, заполнил лист четким разборчивым почерком: "Сего 1771 года апреля 26 я, Мориц-Август Беньёвский, волею Господа Бога нашего Иисуса Христа и по повелению великого князя Павла Петровича, цесаревича и законного наследника императорского российского престола, принимаю на себя звание камчатского воеводы, коим прежде являлся капитан Нилов, произведенный в должность сию незаконно взошедшей на царствие российское женой невинно убиенного императора Петра Феодоровича, отстранившей законного наследника Павла, отдавшей засим на откуп соляную и винную продажу в руки немногих корыстолюбивцев, налагающей на народ необычайные дани, требующей налоги и оброк с увечных и малых, яко со здоровых, насадившей везде неправый суд и поправшей святоотеческие порядки, отобрав от монастырей вотчины их на пропитание выродков всяких особ вельможных. Никто при ней за настоящие заслуги не награждается, камчатская же земля от сугубого самовластия разорена.
Сим объявляю, что, принимая на себя звание начальника камчатского, всякого, кто нашей власти не признает и воле нашей противиться станет, обещаемся казнить нещадно смертию, яко изменника законному государю Павлу Петровичу".
Полночи просидел Беньёвский за перепиской рескрипта своего и заготовил два десятка копий, на которые ушли все его чернила и три пера - рассчитал он верно.
Едва засветилась промасленная холстина неширокого оконца, Беньёвский, поглядывая на спящего Хрущова, стал собираться. Достал и осмотрел он пистолеты и кинжал, которым резал медведю холку, опоясался поверх кафтана цветным шарфом, заткнул оружие за пояс. Хоть и было на дворе тепло, надел собачью длинную куклянку. Под ней же спрятал и свои рескрипты. Тихо вышел.
В дверь дома, где жил Иван Устюжинов, стучался долго, досадливо кривился, страшно беспокоясь, что не откроет, но Иван открыл. Был он в портах одних и холщовой рубахе, с заспанным лицом. Зевая, неласково спросил:
– Чего изволите? С ночного караула я, спал еще.
– В дом пусти, - быстро попросил Беньёвский.
Иван посторонился. В темных сенях, где пахло березовыми, висящими там вениками, Беньёвский и остался, взял за руку Ивана, горячо зашептал:
– Все, дальше не иди. Рюмин вчера из Нижнекамчатска воротился...
– Один?
– Один. Батюшку твоего в казенку посадили, нельзя было выручить, еле сам ушел Иван. Что ж, Ваня, отец твой за дело правое постоять хотел, надобно и сыну...
– Беньёвский вытащил один свой лист, дверь чуть приотворил, впуская в щелку свет, подтолкнул к ней Ивана.
– Читай.
Ваня читал долго, часто поднимал на Беньёвского глаза.
– Да, дело важности великой, - сказал тихо и проглотил слюну.
– За сие и кнутом нещадно выдрать могут...
– Могут, Иван, могут, - пристально смотрел на юношу Беньёвский, оскалив большие кривоватые зубы и шевеля ноздрями.
– Но можно и тем, кто нас сечет, хорошего кнута влепить. Давай, Ваня, за отца твоего Катерине убыток причиним. Случай для суксесу удобный! За Павла Петровича...