Как же её звали?.. (сборник)
Шрифт:
В ту ночь мне не спалось. Я вышел во двор, пошел по району, по бульвару, густые крыла распушившихся каштанов накрыли меня. Я открыл жене все, кроме последних слов, сказанных мне Дианой в тот вечер.
– Знаешь, почему ты слушаешь всю мою ахинею? – спросила она напоследок. – Ты меня до сих пор хочешь.
Странная форма неловкости охватила меня: не от того неловко, что раскусили, а от того, что разоблачительница поставила на разоблачение все и промахнулась. Я не испытывал торжества над ней, мне не хотелось разочаровывать ее, но и питать иллюзии тоже желания не было. Скажешь «нет», она убедится в своей правоте, скажешь «да» – соврешь и окажешься
В недрах свежих крон заливался соловей. На скамейках шебуршали, квохтали, урчали, звенели бутылочным стеклом, плевались и целовались парочки и группы, среди них виднелись женщины, в том числе и вполне с виду русские. Мне стало жаль себя, неудавшегося медика, обманувшегося посулами неверной литературной музы. Сидел бы в своей больнице: верные деньги, какое-никакое положение. Не зря же я окончил медулище с одной тройкой. А что я теперь? Сочинитель-страдалец, того и гляди стукнет сорок, а все хожу в начинающих, получаю отказы издателей, которые встречают каждый мой новый опус причитаниями, что книжки теперь никто не покупает. А пока выпрашиваю у жены скромные цифры на выпивку. Даже любовницу завести не на что.
В медулище я две вещи освоил: первое – в нашей стране лучше не болеть, и – массаж. Говорят, у меня хорошие руки. Может, и так, но практику заводить жена не позволяет, ревность. Да и неохота, на писанину времени не останется. Так что вот он я, все еще красивый массажист под сорок с литературной изюминкой. За это русская женщина меня и держит.
И еще. С Дианой у меня не только в тот вечер ничего не было, а вообще никогда. В пору нашего подросткового романа мы целовались, но не больше. Она ссылалась на автомобильную аварию, последствия стресса, простуду, а потом просто бросила меня. Наверное, поэтому самое большое наслаждение для меня – не обладание ею, а полное к ней безразличие.
Прислушиваясь к птичьим руладам, я определил эпицентр и медленно приблизился к ветвям. Сейчас я раскушу этих мошенников из мэрии, которые бюджеты расхищают и старинные дома сносят. Когда я подкрался совсем близко, пение прекратилось. Я вгляделся. Прямо передо мной, на нижней ветке, сидела маленькая неприметная птичка, кости да перья, смотреть не на что, но совершенно натуральная. Нисколько меня не испугавшись, птичка разинула клювик и, не стесняясь, завела свою громкую и вместе с тем нежную, одинаковую и каждый раз новую, нескончаемую, но совсем не занудную, дивную мелодию.
Луке – букварь, Еремею – круги на воде
– Убийственная красота. – Патрикей любуется на себя в зеркало. Нижние его конечности обтянуты красными лосинами, заправленными в сапожки. Остальное тельце голенькое, бледный животик пульсирует, сосочки трепетно морщатся. На голове фальшивыми камушками поблескивает корона. Позу он принял балетную, добавив к ней непонятно где подсмотренный, боюсь, врожденный, вульгарный изгиб. – Ну? – снисходит до меня Патрикей, отставив ручку с пластмассовым перстеньком на безымянном.
Не прошло и получаса, как он забежал мне за спину, проникнув в открытую дверь, тотчас из комнаты донесся звук – удар по клетке. Его мать тоже не глухая, отправила мне нежную улыбку, полную извинений и раскаяния за сына. Я эту улыбку принял, как и торопливый поцелуй, которым она наградила мою левую щеку. Левша, все время слева чмокает. Приложила ко мне губы, как промокашку к незначительной факсимиле прикладывали в пору чернил и перьев, а сама была уж не здесь, мысленно скакала вниз по ступенькам, не дождавшись лифта, и рулила нетерпеливо навстречу предсказуемым, многократно пережитым, но не менее от того желанным удовольствиям субботней ночи.
Заперев дверь, я шагнул в одну из двух комнат моего необширного жилища, в ту, где Патрикей колотил по клетке.
– Не надо пугать его, он живой. Вот если бы ты сидел в комнате, а по стенам бил какой-нибудь великан? – Я взял Патрикея за руку и повел подальше от клетки, от забившегося в угол, моргающего длинными усами представителя животного царства, шиншиллового семейства, серого меховика Кузи.
Напоследок Патрикей треснул по клетке еще раз, оглянувшись с неутоленным волнением, с грустью, свойственной увлеченному трибунальному стрелку, когда уже подготовил под себя очередного приговоренного, а тебя снимают с вахты и твоего агнца выпадает прикончить сменщику.
Мягкие волосики на холке Патрикея приятно скользнули под моей ладонью. Подзатыльник получился в меру крепкий, убедительный, без увечий.
Захныкал. Знал бы, как я себя сдерживаю, чтобы не свернуть его тонкую шейку с позвоночной оси, радовался бы. Маленький мерзавец проделывает с клеткой одно и то же каждый свой ко мне визит. И что его привлекает в этих ударах? Мое волнение, ужас Кузи или глухой звон десятков накрест спаянных железных соломин?
Она приводит сына ко мне, когда не с кем оставить. Он играет с куклами и наряжается девочкой. Месяц как исполнилось девять. Мальчишка, который ни за что не соглашается в холода поддевать под джинсики обычные колготки, только лосины, да и те либо красные, либо других кабарешных цветов. Ладно бы только в холода, в теплое время он тоже носит только лосины, уже без всяких джинсиков. И как он умудрился корону отыскать. Я же ее спрятал глубоко в шкаф. Весь в мать, привычка рыться в чужих вещах. И вот он, быстро забыв о подзатыльнике, красуется передо мной в красных лосинах, сапожках и короне и едва не протягивает ручку для поцелуя.
– Ты очень хорош собой. Тебя ждет какао.
Заинтересовался. Скинул корону, поспешил на кухню. Корона от падения разломалась. Пластмасса. Я поднял половинки, убрал подальше, иду следом за Патрикеем. Пороть его надо. Доктора говорят, при порке выделяются эндорфины.
– Салфетку.
Салфетки трубочкой торчат из вазы на расстоянии руки. Ему лень тянуться. Делаю вид, что не слышу, нахожу себе занятие – перебираю вилки, вглядываюсь, вдруг что новое разгляжу в этих вилках. Начинает громко хлюпать, брызгаться, утираться локтем, все время косясь на меня. Утрется и глянет. А рядом на столе куколка сидит, которую он с собой притащил. Вся из себя фифа. Небось хочет стать таким, как эта куколка. Точнее такой.
Немного тревожусь за его будущее. Что, если, когда он вырастет, примут закон, предусматривающий для физлиц за красные лосины посажение на кол при большом стечении мирян в немарком и практичном. И законодатели с исполнителями будут очень возбуждены. Созерцая казнь того, кто позволил себе запретное, непременно испытываешь возбуждение. Они в себе каленым железом, а этот позволяет. И от воплей его они будут спускать в недра своих балахонов, в поддетые под десять рейтуз красные лосины, которые и сами тайно натягивают, стыдясь только одного, высшего свидетеля, которого, к счастью, не существует. А как еще словить это изысканное, непроизвольное наслаждение, как не искореняя в других то, что самому не дает покоя.