Как женились Чекмаревы
Шрифт:
– Катюша, милая девочка, прекрасная душа...
– Какая там прекрасная?! Эгоистка я. Жаловалась на племяшей, а ведь люблю их. И как онп вознаграждают меня радостью за мою заботу! Павел Павлович: прости мне мою слабость...
– Да что ты?!
– Гонпкин порывисто встал.
– Тебе нужна своя семья, забота о самом близком тебе человеке.
– Он зашагал было по комнате, но комната была мала, и он остановился перед Катей, скрестив на груди руки. Я не понимаю Афанасия, - продолжал он, воодушевляясь.
– Не понимаю, хоть убей: жпть рядом с такой дивчиной и не...
–
– почти в голос крикнула Катя.
– Павел Павлович, ты не знаешь этого странного человека.
– Да какая же он загадка? Упрощенная психика - не больше.
– Не знаю, может, и таков. Но с ним неловко, если не сказать, тяжело с ним.
– Да? Извини, Катя, а со мной?
– Ты же видишь, с тобой я откровенна без усилия над собой...
– Спасибо...
В коридоре - грузные шаги, кто-то тяжело и нетерпеливо надавил на дверь.
Катя повернула ключ (закрывалась от племянников), и дверь отошла. В зазор просочился электрический свет, рассек комнату надвое. Катя задернула окно черной шторой, включила настольную лампу.
Гонпкин отступил к книжной полочке, надвинул на брови фуражку военного образца.
На пороге, засучпв рукава гимнастерки выше локтей, в армейских брюках и сапогах, стоял солдат лет за сорок с устрашающими мускулами рук и шеи.
– Братка Вася!
– Катя плавным движением обняла его.
– Познакомьтесь это Павел Павлович, председатель райисполкома.
По-бычьи угнув стриженую голову, Василий дерзко взглянул на Гоникина, едва кивнув на его поклон.
– Сестренка, я всего на часик... Дети спят?
– Спят. Да что так торопишься?
– Спешим туда! Приедет Валька, передай ей мой поклон...
– Ну а как там-то, куда спешите?
– спросил Гоникин.
– Не видал, не знаю, - не вдруг отозвался Василий, Гоникин простился и вышел.
– Он что, насчет ремонта дома?
– Василий сощурился на дверь, за которой только что скрылся Гоникин.
– Да... нет, то есть так просто зашел.
– За так-то как бы не осерчала Федора, жена его...
или, кажется, развелся.
Брат не захотел будить сыновей, постоял у кровати над спящими, провел пальцами по головам.
Катя обняла брата, как давно - с детства - не обнимала, умоляя его быть осторожным. Лицо ее слиняло, скорбь углубила глаза, загасив блескучесть.
– Несправедлив был я к тебе, сестренка... Спасибо за детей...
– Нет, нет, я просто себялюбка.
– Поправляя воротник гимнастерки на его шее, Катя просила его писать жене почаще.
– Ей будет тяжело, Вася.
Не от слов ее и даже не от того, что уезжает на фронт, вдруг стало ему тяжко.
– Катюша, не забывай ребятишек... если выйдешь...
– О, господи, да как же я брошу их?! Ведь ты идешь на святое дело...
Василий поморщился, но тут же, надев на голову "пирожок", улыбнулся.
Проводив брата, Катя долго стояла у расшторенного окна, не включая света. Медленно угасало стальное небо, тускло желтели вклепанные в него звезды.
Катя уткнулась лицом в занавеску. Плакала о брате, над своей молодостью, над тем, что нет ни желания, ни сил жить по-прежнему. Как будет жить дальше, она не знала, но и старая жизнь уходила от нее навсегда.
"Нет, нет, я просто сбеснлась... В них моя жизнь", - глядя на племянников, думала она сквозь слезы внезапно открывшегося ей смысла ее жизни. Несколько дней Катя поводила племянников в детский сад, пока не приехала сноха Валя.
Прежде Валя, вернувшись из экспедиции, рынком распахивала дверь, всполошенно выкрикивая: с А где он?" - и в голосе ее, в глазах - тревожное недоумение, что жизнь совместная все еще не распалась. За время отлучки она так дичала в окружении мужиков, так отвыкала от угла родного, что долго ходила по комнатам, принюхиваясь, как кошка в чужом доме, пока не находила что-то свое в вещах, и в детях, и в муже. Теперь она вошла на цыпочках, осторожно повесила планшет.
– Не могли вызвать меня, - сказала Валя, и в тоне, и словах ее был еще один упрек Кате: уж она-то могла бы схлопотать, перевести Василия в экспедицию.
Кроме горя, ничего не видела Катя в ее сетовании - брат сам прежде заговаривал с женой со снисходительной угрозой: мол, вот, попрошусь в экспедицию. Но Валя находила это неудобным.
6
Афанасий думал, что батя шутя поощряет себя на жениховские подвиги, молодит ножницами усы, расческой распутывает хохолок над крутым лбом. Недостающий передний зуб пополнил таким же белым, как все свои природные, и перестал пришепетывать. Батя еще туже подобрался, глазами стал поигрывать - то исподлобья блеснет искрой, то искоса обрежет, и зрачки, как-то хворо расширившиеся после смерти матери, теперь сузились до булавочной головки, затаив в себе зоркость и силу. И Афанасий радовался возрождению отца. Только все реже стали они встречаться.
Начали рыть оборонительные обводы за поселком в степи недалеко от хутора в пять дворов.
В связи с прорывом немцев к Дону и явно наметившимся наступлением на Волгу все поселковые мужчины неслуживых возрастов были сведены в истребительную дружину народного ополчения. Игнат с новобранческой прытью устремлялся после работы в свою ополченскую роту. Бывало, забегал к Афанасию в райком партии доложиться, куда и по какому делу идет, дома будет в такое-то время, еда стоит в погребе. Всегда был под руками. А тут совсем засолдатился, запропастился на целую неделю.
Да и сам Афанасий все чаще ночевал в райкоме, в своем кабинете на диване, потому что с фронта шли все более тревожные сообщения: немцы вышли к излучине Дона.
Забежал он к себе домой: двери в сенцы торопливо обшизал паутиной проворный паучок, похлебка на кухне кисло пузырилась, кошка с голодухи начала есть ржавую воблу.
От командира ополченской дружины узнал, что Игнат Артемьевич на казарменном положении - днем работает, ночью стопт в степном хуторе за поселком.
Быстро, по законам военного времени, сдружились ополченцы с жителями, помогали сенокоспть, ловили рыбу - пруд от зноя обмелел, караси прорезали гребешками поверхность мутной воды в зеленой чешуйчатой ряске.