Калинов мост
Шрифт:
— Ладненько, — пробормотал Млый, вновь отступая к стенке. — Продолжим наши забавы.
Ладони покрылись сплошными волдырями, но меч теперь Млый из рук не выпускал.
Буду рубить ступени, решил он, убедившись, что только так сможет подняться по стенкам лепестков, — толщина, похоже, достаточная.
Он сделал первый надрез, все растение разом пришло в движение. Не обращая на тряску внимания, Млый торопливо кромсал скользкую поверхность, ощущая, как сочатся порезы.
Листы были настолько мясисты, что зарубки вполне годились для того, чтобы уместить в них носок ступни или ухватиться рукой.
И
Утопит, подумал он. Теперь точно утопит. Защита у болотного охотника, похоже, отработана веками. Ну, уж если погибать, то вместе!
Мысль о собственной гибели была не основной, основной оставалась надежда, что у растения все же сработает инстинкт самосохранения и для того, чтобы избежать уничтожения, оно попробует избавиться от жертвы, то есть от него, от Млыя. А потом все же оставался шанс, очутившись в воде, достигнуть поверхности — возможно, торф на том месте, откуда поднялась чашечка цветка, чтобы поглотить Млыя, еще не полностью затянулся.
Меч легко, по самую рукоятку, вошел в упругую мякоть. Затем Млый двумя руками стал разрезать лепесток, отпихивая в сторону вновь появившийся жгут. Он резал, кромсал, бил. Вода залила его уже до пояса, от нехватки воздуха перед глазами плыли круги.
Только бы не потерять сознание! Млый удвоил усилия, хотя, казалось, и так бился на пределе возможностей.
Вдруг чашечка цветка распахнулась. Послышался громкий хлопок, и Млыя подбросило вверх, как надувную куклу. Он взлетел над поверхностью трясины, перед глазами мелькнуло вертящееся каруселью небо, а в следующий момент он плюхнулся обратно, но не в жерло цветка, а в маслянисто-черную воду.
Барахтаясь, как неумелый пловец — меч из руки он так и не выпустил, — Млый увидел лежащего на самой кромке колеблющегося торфа Сторожича. В руках тот держал длинную сухую жердь. Оставалось только ухватиться за нее, и дасу подтянул его к себе.
Грудь Млыя ходила ходуном, тело била крупная дрожь. Мокрый и жалкий он лежал на поверхности трясины, в том самом месте, куда его оттащил дасу, не в силах не то чтобы встать — ползти.
— Торопливость в достижении цели, — назидательно говорил Сторожич, но Млый слушал его плохо, — зачастую приводит к обратному результату.
— Прописные истины, — прохрипел Млый, кашляя и сплевывая попавшую в легкие воду.
— Прописная глупость не следовать прописным истинам, — остался верен себе дасу.
— Где птицы? — Млый приподнялся на локте. — Отсюда их не видно.
— Ты не хочешь рассказать мне, что произошло, когда цветок утащил тебя под воду?
— Нет, — угрюмо отрезал Млый. — Как-нибудь в другой раз.
От его одежды воняло тиной и гнилью, волосы слиплись, а руки покрыли кровавые волдыри, но решимости как можно скорее достигнуть выхода из Нави не убавилось.
— Придется обходить низину по дальнему краю, — Сторожич помог Млыю подняться. — Не хочешь ведь ты попасть в ловушку еще раз?
Одного раза оказалось достаточно. Они вернулись назад, и с того самого места, откуда Млый увидел птиц, теперь не было видно ничего, кроме пустого горизонта.
— Я так и знал! — разочарование было слишком сильным, Млый устало сел прямо на землю. — Скажи, Сторожич, зачем Марене нужна моя смерть? Почему она не хочет выпустить меня из Нави? Ведь ты говорил, что наши миры двуедины и существуют, поддерживая друг друга. В таком случае в поступках Марены нет логики.
— Нет — с точки зрения твоей человеческой логики. Логики Другого. Но ты ошибаешься даже сильнее, чем тебе кажется. Марена не желает твоей смерти, как не желает смерти любого существа, которого убивает.
— С какой стати ты так решил! — запальчиво возразил Млый. — Даже теперь, когда проход в Явь совсем близок, Марена не желает отпускать меня.
— Не торопись с предположениями, — Сторожич усмехнулся, сел рядом. — Видишь бабочку?
— Бабочку? — встрепенулся Млый. — Где? В Нави нет бабочек!
— И я тебе говорю о том же. Но раз появились насекомые, то граница совсем близка. Бабочки не могут залетать далеко в Навь.
Млый прищурил глаза и наконец различил над самой травой летящую неуверенными рывками бабочку-подёнку. Почти прозрачное тело и слабенькие слюдяные крылья помогали ей оставаться незаметной. В Яви такие бабочки летали громадными стаями. Они появлялись в один прекрасный день, словно ниоткуда, чтобы заполнить мириадами тел, как падающим снегом, все небо. Для жизни им отпускались всего лишь сутки. К вечеру степь покрывалась сплошным вздрагивающим ковром, а в реках тяжело и сыто ворочалась перекормленная рыба. Почему-то Млый вспомнил, что у этих бабочек нет даже рта. Они появляются только для того, чтобы дать жизнь новому потомству и тут же умереть. Ему всегда было жаль этих летучих однодневок.
— Посмотри, — продолжил дасу, — бабочка летит над самой травой. Что она видит, что замечает? Догадывается ли она о нашем существовании? Попробуй, поговори с ней, если сможешь. Сумеешь ли ты ей сказать что-нибудь так, чтобы она поняла? Будешь ли ты уверен, что она поняла тебя до конца?
— Не знаю, — притих Млый. — А ты сможешь?
— Да! — Сторожич протянул руки и, дождавшись, когда подёнка окажется рядом, резко хлопнул. Потом на открытой ладони показал Млыю маленькое раздавленное тело. — Думаешь, она не поняла, что я ей сказал? А теперь представь, — продолжил Сторожич, — что существует Некто, знающий о нас то, что нам известно о бабочках. Некто, знающий, как, чем и почему ограничено пространство, называемое нами Вселенной и полагаемое бесконечным. Некто, кто не сможет сообщить нам о своем существовании иначе, чем убив нас. Некто, носящий в своей руке смерть, как язык, как средство общения с нами.
Уничтожая нас, Некто дает о себе знать. А мы, через свою смерть, которая, возможно, значит не больше, чем предостережение путнику, сидящему рядом с убийцей, можем в последний раз увидеть, словно через распахнувшуюся дверь, новые пространства и иные границы. Эта высшая степень страха перед смертью, — когда уже нет возможности что-либо запомнить, — является тем, что вовлекает в действие и связывает всех безымянных участников такой охоты. Череда смертей — это, на самом деле, единственное, что делает возможной систему контактов между различными уровнями реальности внутри больше ничем не ограниченного пространства, в котором смерти без конца повторяются, как повторяется эхо, отражающее само себя.