Кама с утрА. Картинки к Фрейду
Шрифт:
— Рита уехала, — думала я, глотая слёзы. — А я осталась. Что теперь будет? Как жить дальше? Как жить без неё?
Последнее время мы с Ритой почти не виделись, но мысль о том, что я всегда могу к ней приехать, в любой момент, стоит только захотеть, могу поцеловать, растворившись в ней… сама эта мысль давала успокоение. Иногда мы не виделись с Ритой по несколько недель… но стоило набрать её номер телефона, стоило сказать: «Это я, привет!», как она отзывалась своим бархатным грудным голоском: «Привет, роднуля!» и по телу рассыпалась зябь от возбуждения. Рита была не первой моей женщиной. И не последней.
В моей жизни только две женщины занимали место в сердце, в душе, в памяти.
Я выросла в Иваново, в большой деревне с женским генофондом. Как известно, там на десять девчонок приходится девять ребят. На самом деле это придумал поэт. Наверное, рифма ему нужна была такая. А в жизни ребят у нас вообще не было. Ну, или почти не было… Во всяком случае, в моём классе на девятнадцать девочек приходилось шесть мальчиков. Но даже среди тех, кто носил штаны, мало кого можно было назвать мужской половиной. Наши будущие мужья с самого детства выглядели жалкими огрызками общества, вялыми и замызганными. Но с возрастом и эти замухрышки куда-то девались. Почему-то мамаши моих одноклассников почти все были разведёнками. Я нередко задавалась вопросом — от кого они все нас нарожали? И куда подевались папаши?
Моя мама работала на ткацкой фабрике, на которой единственным мужчиной был Иван Петрович Гришин, старый и лысый директор. Возможно, был ещё и сторож, и грузчики, но в этих индивидах с трудом проглядывался пол. Моя мама родила меня без мужа, что в те времена было явлением постыдным и осуждаемым, хотя и нередким. Нет, не то чтобы факт внебрачного рождения ребёнка осуждался на собрании. Но бабки у подъезда шушукались, чуть не тыча в такую девушку пальцем.
В моей метрике в графе «отец» стоял жирный прочерк. Я ненавидела этот прочерк, он бил меня прямо под дых и словно вычёркивал меня из жизни. Хотя, впрочем, вычёркивал он из моей жизни не меня, а моего отца. Но, думаю, ему как раз этот факт был по барабану. Если он вообще знал о моём существовании. Меня же этот прочерк здорово подкосил, когда в первом классе «добрая» учительница, перечитывая список учеников, называла всех по имени и фамилии, затем проговаривала имена родителей, как бы сверяя правильность. На мне она споткнулась. Назвав имя и отчество матери, она сделала паузу и произнесла: «в графе „отец“ прочерк». И тяжело вздохнув, будто на похоронах, перешла к следующему ученику.
Эти громкие слова — «прочерк в графе отец», слившись в единый длинный слоган, и реализовавшись в конкретную плётку… стегнул меня по душе, оставив ровный, но глубокий порез. В этих словах сосредоточился стыд за мать, которая «нагуляла» меня. И стыд этот передался мне, засев в голове навсегда. Пусть у половины класса родители были в разводе, и при чтении учительница об этом говорила, но ведь у них были отцы… пусть не жили с ними. Пусть кто-то из них находился в местах отдалённых и не очень. Но они были!
Тогда я поняла, что обязана выйти замуж. Только в замужестве женщина может считаться полноценной, порядочной, уважаемой. Брак стал для меня первоочередной
Моя мать знала дядьку Васю с самого детства, строя когда-то песочные дворцы в одной с ним песочнице. В те годы они дружили. Став взрослой, она ненавидела его всеми фибрами своей души. Иногда, сводя концы с концами в её рассказах, я предполагала, что ненависть её неспроста, и родила она меня именно от него. Хотя Васька и был законченным пропойцем в третьем поколении, но, судя по школьным снимкам, в пору своей не пропитой еще юности парнем был привлекательным на фоне остального серо-тщедушного коллектива.
Похоже, моя мать ждала именно Ваську из армии, видимо, перед мобилизацией давший ей авансы на будущее… но, рассчитавшись с долгом Родине, едва вернувшись в отчий дом, он женился не на ней, а на Зойкиной матери. Собственно, она тогда ещё не была ничьей матерью, а ходила в невестах, но быстро с помощью бравого солдата выскочила в дамки. Не знаю, что там уж у них вышло, но «наш пострел везде поспел» и моя мать успела получить порцию Васькиной спермы, забеременев почти одновременно с законной Васькиной женой.
Могу предполагать, что моя маман стала предъявлять предъяву о выброшенных на ветер двух годах драгоценной молодости, которые посвятила ему, коротая вечера в написании любовных писем… возможно, устраивала истерики — с неё станется. И чтобы утешить неутешную несостоявшуюся невесту Василий и вступил с той в связь, чтобы она, обласканная, не трепала ему нервы. Скорее всего, он говорил, что Зойкина мать окрутила его, неопытного. И что он, конечно, не любит её и не спит с ней. Но пока не может развестись, потому что она беременна. Но как только так сразу. И так далее и топу подобное, что говорят в таких случаях мужчины.
Открыто на эту тему мы с матерью никогда не говорили. Но я отчётливо представляла себе, как это всё происходило. Моя мать вообще мало разговаривала, вечно куда-то спешила, суетилась, нервничала. Родив меня без мужа, быстро опустилась в прямом смысле — ходила с опущенной головой, словно стесняясь смотреть людям в глаза, носила серые юбки, чёрные и коричневые кофты, боясь выделяться. Васька перестал её интересовать достаточно скоро, как, впрочем, и законную супругу. Думаю, через год-два, он уже не мог заинтересовать собой даже бабку Сидоровну, торговавшую семечками на базаре.
Я невольно возненавидела и дядьку Васю, и всех мальчишек из нашей школы, и парней-соседей… и вообще всё наше Иваново. Ненавидела грязь на улицах, заваленные хламом лоджии девятиэтажек, засиженные мухами окна, разбитые двери подъездов и расковырянный асфальт перед ними. Меня раздражали тусклые лампочки у входа, зассанные лифты, заплёванные коридоры. Я не видела ничего другого даже по телевизору. Моя мать смогла наскрести денег только на чёрно-белый ящик и на экране у нас всё было таким же серым, как и в жизни. Впрочем, там показывали такую же повседневность, которая окружала меня, а она яркой быть никак не могла. Об успехах трудового народа я слышала с экрана, откуда доносились отчёты об урожаях, об открытии новой линии на каком-то заводе, даже о полётах в космос. Но все эти урожаи, заводы и космонавты казались из другой — экранной жизни. А вокруг меня была чёрно-серая-вечно-слякотная действительность. Я не знала, что бывает другая, красивая, увлекательная жизнь, но всем нутром, на подсознательном уровне, ненавидела всё то, в чём и с чем приходилось жить.