Камчатка

Фигерас Марсело

Бам… бам… бам…

– А яйца взболтай с бульоном, так лучше, – сказал я, продолжая отбивать мясо, – чтобы вкус был насыщенный.

– Зачем ты ее бьешь? – завопил Гном. Он сидел на кухонной колонке, завернутый в огромное белое полотенце, – вылитый Шалтай-Болтай. – Не видишь – миланеса уже умерла!

– И давно ты все это знаешь? – заинтригованно спросила мама. – Доньи Петроны насмотрелся?

Гном захихикал. Донья Петрона, толстая сеньора со скрюченными пальцами, вела по телевидению кулинарные программы. Прямо в студии и готовила. Поваренком при ней была девушка Хуанита. Донья Петрона очень смешно выговаривала слова – не «Хуанита», например, а «Ху-а-ни-та», с одинаковым ударением на всех гласных.

– Мне мама Бертуччо показала.

– А-а.

– А что? У Бертуччо мама – гений!

– Интересные у тебя представления о гениальности. Аристотель, Галилей, Эйнштейн и мама Бертуччо!

– У тебя масло горит.

Мама метнулась к плите и бухнула первую миланесу на сковородку. Взметнулась туча искр – прямо ад какой-то, а не кухня!

– Эта толстая тетка, которая сидит сложа руки, – гений? – не унималась мама. Я уязвил ее гордость.

– Во-первых, она не толстая. Она худая. А во-вторых, она сложа руки не сидит. Например, помогает Бертуччо делать домашку.

– С какой стати я тебе буду помогать, если ты и сам отлично справляешься? У меня сын очень смышленый.

– И встречает Бертуччо, когда он возвращается из школы.

– А ты придешь – и сразу к телевизору, и на меня ноль внимания. Тебя спрашиваешь, как день прошел, а ты всегда одно и то же отвечаешь: «Хорошо». Зачем я тебе дома?

– Подгорает.

– Ой!

Поздно. Из миланесы «Квазимодо» получилась миланеса «Лондон после Великого Пожара».

Пользуясь тем, что мама зазевалась – грустно уставилась на свое неудачное произведение, я убавил огонь.

– Ты сумеешь дожарить? – спросила мама. – А то мне надо уехать.

Я был готов к такому повороту событий: подслушанный телефонный разговор не прошел мимо моего внимания, и я решил дать маме бой:

– Как это «уехать»?

– Мне надо.

– Куда?

– По работе.

– Какая работа? Тебя же выгнали!

– Из лаборатории выгнали. Но это не значит, что у меня нет других дел.

– Каких дел?

– Таких. Сам понимаешь.

– И что, эти дела важнее нас?

(Я был готов на все.)

– Вы для меня – самое важное дело.

– Тогда останься дома.

– Не могу.

– Ну хоть разик, хоть сегодня, мам. В другой день съездишь!

Мама сняла сковородку с огня и положила мне руки на плечи. Заглянула в глаза (ее лицо было близко-близко, еще немного – и получился бы эскимосский поцелуй, это когда трутся носами) и испепелила меня Обезоруживающей Улыбкой:

– Не смей меня просить, чтобы я поступала некрасиво. Ни при каких обстоятельствах.

Один – ноль в мамину пользу.

Миланесы у меня получились вкуснющие – просто таяли во рту. Папа с Лукасом расхваливали меня на все лады: наконец-то им удалось отдохнуть от традиционной маминой стряпни – безвкусных кушаний, принадлежащих к царству минералов. Не помню, сколько штук я съел, но, видимо, много – живот разболелся, а потом даже стошнило.

Когда я ложился спать, мама еще не вернулась.

Приехала она нескоро, но папа с Лукасом ее дождались. «Кордоны на шоссе», – донесся до меня мамин голос. Потом папа сказал ей, что меня вырвало, и через мгновение дверь нашей спальни распахнулась.

Я прикинулся спящим, но маме было все равно. Она заговорила со мной так, будто знала, что я ломаю комедию – а ведь я очень старался: глаза закрыл, не шевелился, дышал глубоко, словом, ничем себя не выдавал. Очевидно, она боялась разбудить Гнома, потому что стала шептать мне на ухо – теплое дыхание в раковинке моего левого уха, как сейчас помню; она говорила: не волнуйся, все будет хорошо, я всегда буду здесь (в смысле «рядом с тобой» или «у тебя в ухе»?), я тебя очень люблю, ты – самый удачный эксперимент в моей научной карьере. И еще говорила, что ей ничуть не стыдно говорить мне такие глупости, и капать слюной мне в ухо не стыдно, и даже не стыдно – ну и ну! – вести себя как мама Бертуччо.

И тут, наверно, она все-таки просекла, что я не сплю, – потому что я улыбнулся.

62. Приятная новость

Никто, кроме нашей мамы – ведь ее красноречие подкреплялось не только убедительностью рассуждений, но и, в не меньшей мере, врожденным магическим даром (отдельные мудрецы называют этот дар женским очарованием), – итак, никто, кроме нашей мамы, не смог бы убедить папу поехать на дедушкин день рождения. От начала времен – или, по крайней мере, с тех пор, как время началось для меня – папа с дедушкой ладили не больше, чем кошка с собакой.

Это вечное состояние войны было для них обычным стилем общения. Точно дуэлянты у Конрада, символизирующие нечто неизменное в подверженном переменам мире, папа с дедушкой кидались друг на друга везде, где бы ни встречались: на семейном празднике или просто в гостях, за рождественским ужином или на крестинах. Это было непреложно, как священный ритуал. Правда, бабушка уверяла, что так было не всегда, но мы с мамой лишь скептически переглядывались. Вообразить этих двоих мужчин мирно беседующими друг с другом – все равно что вернуться к временам Эдема до грехопадения: уверен, что последний раз папа с дедушкой пришли к согласию незадолго до того, как Адам попросил кусок торта, а Ева отозвалась: «Милый, а фруктов на десерт не хочешь? Они полезнее!»

Стоило папе с дедушкой затронуть какую-нибудь взрывоопасную тему – и пошло-поехало! А взрывоопасных тем хватало. Например, наша машина. Дедушка называл «ситроен» детской коляской с мотором. Это смертельно уязвляло папу – видимо, из-за его атавистической склонности защищать всех сирых и обездоленных… Или радости сельской жизни. Как только дедушка заводил речь об урожае, об отелившихся коровах, о новом удобрении, которое решил опробовать, папа прерывал его на полуслове и менял тему, но дедушка все равно задавал вопрос, ради которого весь разговор и был затеян, вопрос, без которого обойтись не мог: «На ферму не собираешься вернуться?» Папа с досадой давал дежурный ответ, точнее, один из двух дежурных ответов: один был для приличного общества, а в другом фигурировало слово «говно».