Камень-обманка
Шрифт:
Андрей, весь напруженный, сделал несколько шагов, поднял ружье — и вдруг почувствовал: дрожит от возбуждения и страха неудачи. Он тратит сейчас последний патрон для берданы — и если промах… Пересилив дрожь, задержал дыхание, положил окостеневший палец на спуск. И даже не ощутил, как выстрел резко толкнул его в плечо.
Большая черная птица сидела в развилке, не шевелясь.
Россохатский, взмокший от волнения и разом затопившей его ярости, далеко отшвырнул ружье — к чему оно без патронов! — и схватился за голову. Тут же, почти не отдавая себе отчета в том, что делает, сгреб подвернувшийся под
Удар пришелся мошнику в грудь, и он, как чучело, набитое сеном, рухнул вниз.
В то же мгновение Россохатский прыгнул к глухарю, схватил его обеими руками и сильно прижал к груди.
Тут только понял, что заряд угодил птице в голову, и она, умерев мгновенно, просто застряла в ветвях.
Андрей, еще не уняв дрожи во всем теле, кинулся к реке.
Увидев крутые берега Китоя, не сдержался и закричал какую-то несуразицу, похожую на долгое «а-а-а» или «ы-ы-ы».
Потом уже, обжигаясь петушиным супом и обгладывая косточки, с усмешкой вспомнил свой победный крик и подумал, что, наверно, так же возвещали об удачной охоте пращуры незапамятных времен.
Как немного надо иногда человеку, чтобы ощутить себя счастливым и полным сил! Наевшись досыта и оставив мясо в запас, путники почувствовали: вполне здоровы, и мир вокруг вовсе не суров и не безнадежен.
Утром весело переглянулись и зашагали по тропе, бежавшей вдоль Китоя.
…Когда до устья Федюшкиной речки, по расчетам Кати, оставалось не больше пяти верст, они наткнулись на зимовье. Сначала даже немного оробели, но потом сообразили: изба пуста. Ни звука, ни дыма, ни лая собаки.
Дом стоял неподалеку от воды. В сенцах, на полке, нашли немного вяленой рыбы, соль в жестяной баночке, мешочек с сухарями, коробку спичек. Нет, им положительно везло, не дай бог сглазить удачу!
Поужинав остатками глухаря, легли спать, а на зорьке вышли из зимника. В полдень увидели устье маленькой, но злой, как кабан, Федюшкиной речки.
Свернули в ущелье, по которому, свиваясь в жгуты и дергаясь на камнях, бесновалась коренная река. И почти сразу же начались неприятности.
До самого заката пришлось топтаться на месте: поиски прохода через ущелье ничего не дали. Щеки и утесы стиснули воду, и невозможно было спуститься к ней. Андрей взглянул сверху на Федюшкину речку — ее долина едва достигала пяти саженей — и устало покачал головой. Насколько хватало глаз, река кипела шиверами, бесновалась на завалах и порогах. Ни у воды, ни по воде не было пути.
— Экие отбойные места… — вздохнула Катя. — Придется хребет ломать. Однако поздно теперь, подождем света.
Подъем начали на заре.
Еле приметная тропка змеилась между болотцами, то и дело подползала к источникам, которых тут было великое множество. На заболоченных участках встречались следы волков и рысей, и Катя велела Андрею снять карабин с плеча.
На гребень хребта поднялись вконец измученные.
Россохатский с трудом улыбнулся, успокаивая женщину:
— Ну, слава богу, теперь — спуск. Полегче будет.
Катя мрачно покачала головой.
— Кого ты говоришь. Чудно!
Прежде, чем начать сход, Андрей оглянулся. Далеко была видна долина Китоя. Река казалась отсюда ровной и плоской, а островки, разбросанные то там, то здесь на водной глади, — склизкими стволами топляков.
Спуск измотал куда горше, чем подъем. Осыпи, тонкий слой грунта на скалах, наледи поминутно грозили бедой. Пришлось связаться веревкой на всю ее длину и двигаться попеременно.
К Федюшкиной речке спустились лишь на исходе дня и в изнеможении повалились на траву.
Ночевали в пещере, душной и гулкой, как бочка. Проснулись поздно, но все равно ныли ноги, кружилась голова.
— Пойдем? — спросил Андрей.
Женщина промолчала.
— Лень?
Катя вяло усмехнулась.
— Не так лень, как не хочется.
— Что поделаешь? Надо идти.
Они выбрались на тропу и медленно зашагали на юг. Вскоре снова стали встречаться прижимы, и тропа двоилась, — одна дорожка уходила вверх, на хребет, а другая бежала по завалам к каменистым берегам.
У одного из завалов Катя обратила внимание на старую густую лиственницу.
Таежница остановилась возле дерева, долго глядела на ствол и наконец резко сдвинула брови.
Россохатский, ушедший было вперед, вернулся, сухо поинтересовался:
— В чем дело?
— Здесь затеси. А вон, на болотце следы.
— Бог с ними, — не раздумывая, отозвался Андрей. — Шел кто-то. Значит, верная тропа.
— Тески не больно старые, — не обращая внимания на его слова, произнесла Кириллова. — Шли месяц назад. Можеть, Дин?
— Ну, Дин, так Дин. Нам-то что?
— Их двое, — раздражаясь, сказала Катя. — Молодой и старик. Молодой — левша.
— Не мудри, пожалуйста. С чего ты взяла?
— Ах, господи! Следы, чё поменьше, в пятках глубоки. Так старики ходять. А вот — большие отпечатки. Глянь, какой размах шага. Молодой шел, аль непонятно? И левый шаг длиньше. Левша он.
— Поспешим, Катя. Нас тоже двое. Мы не дадим себя в обиду.
Они пошли по завалам Федюшкиной речки, спотыкались, падали, снова тащились вперед. Но теперь Катя то и дело застывала на месте, оглядывалась, точно боялась удара в спину.
«Плетутся мелкими шажками дни до слов последних в книге нашей жизни…» — уныло подумал Россохатский. — Кажется, Шекспир».
На вторые или третьи сутки хода по Федюшкиной речке Катя снова увидела две пары следов. Резко остановилась, кинула Андрею:
— Я все ноги избила. Невмочь больше. Пойдем верхом.
— Боишься людей? — спросил он.
Женщина промолчала.
— Ну, что ж, давай подниматься.
Андрею всегда казалось, что горы и трясины никак не могут соседствовать. Однако распадки, затянутые грязью, встречались часто, ноги утопали во мху, и надо было тщательно следить за тропой, чтоб не провалиться в ржавец. Болотняк больно бил по лицу, и отдыхали только тогда, когда выбирались в заболоть [70] . Лишь теперь Россохатский, кажется, догадался: заболоченность Саян связана с долгими летними ливнями.
70
Распадки — мелкие плоские ложбины, небольшие долинки. Ржавец — болото с застойной, ржавой водой. Болотняк — редкостойный угнетенный лес, растущий на болотах. Заболоть — сухое место за болотом.