Камень-обманка
Шрифт:
Отдохнув накоротке в Мысовой и отмывшись от походной грязи, оба командира выехали в штаб корпуса.
Нейман, увидев их у себя в кабинете, весело потряс товарищам руки, крикнул куда-то за перегородку:
— Чаю — красным героям! И перекусить что-нибудь!
Отхлебывая коричневый кипяток с блюдечек, все трое доброжелательно и весело поглядывали друг на друга и улыбались.
Наконец Нейман сказал:
— Ты вернешься в свой полк, Константин Константинович. Отряд Петра Ефимовича будет подчиняться тебе. Вы — старые друзья,
Рокоссовский кивнул.
— Слушаюсь.
Нейман спросил:
— У тебя одно «Красное Знамя», тезка?
— Орден? Один.
— Одному — скучно, — улыбнулся Константин Августович. — Штаб корпуса ходатайствует о твоем награждении за подвиг у Мысовой.
Потом он справился у Вараксина:
— Как идет сбор исторических материалов, Степан?
— Нормально. Бьем белых.
— Ну, хорошо. Я вас больше не задерживаю.
Оба командира поднялись. У двери Вараксин остановился, сказал Нейману:
— Я к Щетинкину и Рокоссовскому. Не возражаешь?
— Давай, — кивнул, Нейман. — В пути-дороге удачи вам, командиры!
Азиатская кавалерийская дивизия агонизировала.
Таяли ее люди, боеприпасы, последние надежды на успех.
Отряд Щетинкина, 35-й кавполк Рокоссовского и красномонголы шли по пятам врага.
Вблизи реки Эгин-Гол Унгерн разделил дивизию на две колонны. Он увел два конных полка и обоз с ранеными вперед, оставив начальнику второй колонны 1-й и 2-й полки и приказав во что бы то ни стало задержать красных.
Генерал Резухин не был наивным человеком и новичком в войне. Он вполне понял, что его казаки оставлены на реке в качестве затычки, и эта затычка не выдержит напора врага. Положение сложилось безвыходное — и все-таки Резухин орал на командиров, требовал стоять насмерть, одним словом — вел себя неразумно, если иметь в виду соотношение сил и обстановку, в которой находилась колонна.
Офицеры мрачнели и тишком ругали ошалевшего генерала:
— Кричит, аж из шкуры вылазит!
Наконец у них лопнуло терпение и они решили: спастись можно, лишь убрав с пути Унгерна и Резухина. Заговор возглавил полковник Островский.
Семнадцатого августа полтора десятка оренбургских казаков под командой полковника Хоботова застрелили Резухина в упор и зарыли труп на берегу реки, у сопки Трехглавой.
Оба полковника тотчас решили переправляться через Эгин-Гол вплавь и на местных лодках — карбазах. Но вскоре были атакованы красномонголами. Выйдя к Селенге и бросив на ее левом берегу остатки обоза, белые форсировали реку на чем бог послал. Почти треть колонны очутилась на дне.
И хотя сам барон некоторое время назад переправился через Селенгу с меньшими потерями, все — и он, и красные — понимали: это конец Унгерна. Казагранди был мертв, Резухин тоже, наступал черед самого барона.
И во мраке августовской душной ночи прогремела пулеметная очередь, выпущенная по палаткам барона и его адъютанта.
Унгерн выбежал наружу, услышал хриплый голос прапорщика Бурдуковского:
— Ваше превосходительство, берегитесь! Еремеев убит!
Снова раздался треск пулемета, и снова смерть пролетела мимо барона. И это была, пожалуй, его последняя удача.
Бурдуковский без седла, охлюпкой, ускакал в темень, мелькая белой исподней рубахой и колотя лошадь пустыми ножнами шашки.
И тогда Унгерн, сотрясаясь от бешенства и страха, кинулся под защиту монгольских цириков Сундуй-Гуна. Тощий и грязный, он прискакал к азиатам в синем шелковом халате монгольского князя, дарованном ему монархом этой страны. Беглец все-таки был хан и чин-ван Монголии, и надеялся, хотел верить, что его не тронут здесь, на последнем островке желтой монархии.
Но друг и соратник Унгерна Сундуй-Гун полагал, что собственная шкура ничуть не дешевле генеральского халата. По его приказу барона стащили с коня и связали, чтобы, смотря по обстоятельствам, кинуть белым казакам для расправы или с выгодой передать большевикам.
Однако и то и другое нелегко было сделать. Полк Константина Рокоссовского и отряд Петра Щетинкина шли где-то рядом, и каждую минуту можно было ждать смерти или плена.
Вараксин, находившийся в это время в отряде, мчался в погоню вместе с головным разъездом, и мокрый чуб Степана потемнел от пыли. Рядом дробил копытами землю конь эскадронного Гайи Ранисавлевича.
Чуть сзади скакали Рокоссовский и Щетинкин. Константин Константинович сидел в седле неловко, — еще побаливала растревоженная в боях и переходах рана. Покрасневшие голубые глаза командира пристально следили за всплесками пыли на горизонте, быстро перемещавшимися с запада на восток. Там, вне всякого сомнения, шла конница.
Внезапно Рокоссовский обогнал комэсков и остановил коня. Почти одновременно натянули поводья Перцев и Ранисавлевич.
— Перцев, — сказал комполка, раскрыв планшет и взглянув на карту, — мы в десяти верстах западнее горы Урт. Бери своих людей и скачи за куре Чулгин-Суме. Освети мне дорогу туда, товарищ.
Потер щетину на лице, добавил:
— Видишь пыль впереди? Это Сундуй-Гун или Островский. Смотри в оба, комэск.
Вараксин подъехал к Щетинкину, сказал, чувствуя, как горит пересохшее горло:
— Разреши и мне пойти с ними, Петр Ефимыч. А то я совсем вроде писаря при тебе.
Щетинкин покосился на Вараксина, вздохнул.
— Тебя все одно не удержать, Степа. Скачи. Да гляди, не путайся в ногах у Перцева. Не отбивай у него хлеб.
Вараксин и Перцев весело переглянулись, подмигнули друг другу и пришпорили коней.
Эта была добрая погоня, и ветер свистел в ушах, и пот высох на лицах разведки, и море было по колено семнадцати красным кавалеристам!
Но вот впереди замелькали вершники в острых малахаях; кони их глухо молотили землю копытами.