Камень
Шрифт:
— Сергей Георгиевич, из ваших взглядов можно гвозди делать.
— Взгляды такими и должны быть.
— Мне кажется, вы со своими взглядами чаще ошибаетесь, чем я со своими. Мода плохая… А ведь она приобщает к культуре скорее, чем филармония и библиотеки.
— Это новенькое, — беспокойно сказал Рябинин.
Откуда она, внезапная тревога? Он упёрся взглядом в стол, пробуя её нащупать в памяти. Что-то он сделал не так, сделал недавно, только что…
— Сергей Георгиевич, мода похожа на айсберг. Мы видим только верхушечку. А что мода рождает? Одно время стали
Рябинин отыскал своё беспокойство: консультировал он вслепую, чего никогда не делал. Не во вред ли ей, Георгию, кому-то? В конце концов, не во вред ли законности…
— Жанна, что совершил ваш Георгий? — перебил её Рябинин непрекословным голосом.
— Его только подозревают.
— В чём?
— В краже, Сергей Георгиевич.
— В краже чего?
— Бриллианта.
— Бриллианта?
— Да, бриллианта, — с вызовом бросила она, прищуривая глаза.
— Алмаза, — тихо и только себе перевёл Рябинин.
Машин поцелуй остался на его губах. Они проплыли всю реку, они вернулись в лагерь, они уже ходили в другие маршруты — уже дикий виноград тёмно посинел и покраснели его листья. А её поцелуй ощущался, точно вчера она прикоснулась своими губами к краешку его губ.
Теперь он чаще бывал в Машиной палатке. Они вместе камералили под приглушённую музыку транзистора, и Рябинин уже отличал Чайковского от Бетховена. Или она рассказывала про алмазы — он уже знал имена почти всех крупных бриллиантов. Или говорила о геологии — он уже знал, что породы бывают кислые, основные и ультраосновные. А его топаз лежал на видном месте, тревожно мерцая.
Последние дни их маршруты шли по сопкам, поросшим плотным мелколесьем ореха и дуба; по осыпям жёлтой щебёнки, которая ползла под ногами куда-то вниз, в омут когтистой зелени. Они так уставали, что вечерами не было сил камералить. Поэтому сидели вместе со всеми у костра, тихонько подтягивая старым и грустным геологическим песням…
Отужинав, Рябинин пошёл к костру, но Маши там не было. Не оказалось её и в палатке. Он стал описывать беспокойные круги, всё дальше удаляясь от лагеря, пока не глянул на сумеречный берег. Там белела крупная одинокая птица. Нет, не птица…
Маша уместилась на плоском обломке кварцита, поджав под себя ноги, лишь кофточка белела. Рябинин подошёл, не решаясь спугнуть её задумчивость.
Нескончаемо журчала река, где-то рядом завихряясь. Прыгали из воды за мошкой касатки, рыбы с плавниками, похожими на острые укороченные крылья. Где-то вскрикнула птица, где-то рыкнул кабан. Где-то верхами сопок прошумел уже ночной ветер. И негромко пели геологи, отчего далёкость людского мира казалась ощутимее.
Ему хотелось проникнуть в её одиночество. В чём оно, зачем оно? Грустит ли она о далёкости людского мира… Размышляет ли о проблемах геологии… Думает ли о нём, о Рябинине… Или бездумно смотрит на резвых касаток, как заворожённо глядит в огонь?
— Маша! — окликнул он, чтобы обратить на себя внимание.
Она тяжело подняла голову, преодолевая ту силу, которая заворожила её. В слабом свете, идущем от звёзд, от светлого песка, от белой гальки, от кофточки, мокро блеснули щёки.
— Плачешь?
— Плачу, Серёжа.
— Что случилось? — быстро спросил он, чувствуя, как безвольные слёзы подступают и к его глазам.
— Ничего.
— Почему же плачешь?
— Без причины, Серёжа.
— Без причины не плачут.
— Беспричинные слёзы — самые сладкие.
Рябинин бессильно заходил вокруг. Он не знал, что делают с плачущими женщинами; не знал, что делать с плачущей любимой женщиной; не знал, что такое беспричинные слёзы и откуда в них может взяться сладость.
— Кукушку я слушала.
— Сколько насчитала?
Он воспрял, разгадав причину этих слёз, — видимо, кукушка мало отвела ей лет жизни.
— Много… Но в одном месте умолкла, как перерыв сделала в два кука.
— Ну и что?
— Значит, будет и в моей жизни двухгодичный перерыв.
— В каком смысле?
— Не знаю… Буду два года не жить, а существовать.
— Из-за этого и расплакалась?
— Нет, Серёжа.
— Тогда из-за чего?
Рябинин не понимал ни этих слёз, ни этих двухгодичных загадочных куков. Ему казалось, что для слёз нужны причины потяжелее — даже для женских. И он не замечал, как к его горлу подкатил уж вроде бы совсем беспричинный душе сжимающий ком жалости.
Маша вытерла глаза. Разбрелись по палаткам уставшие геологи. Погас костёр, перестав бросать на воду далёкие и какие-то шаманские сполохи. Потемнела светлая галька, и глуше заурчала река, словно тоже стала укладываться на ночь.
— Слёзы от грусти, Серёжа.
— А грусть отчего?
— А грусть, наверное, от счастья.
Рябинин промолчал, не найдясь. Он не видел особой разницы между грустью и скукой. И уж никак не мог соединить грусть со счастьем. Эти её слова, как и слёзы, он отнёс к женской психологии, мужчине непонятной и пониманию не подлежащей, не будь она психологией любимой женщины.
— Грусть находит тогда, когда беда подвалит.
— Нет, Серёжа. Когда беда, то не до грусти. В беде действуешь, думаешь, страдаешь…
— А когда же грусть?
— Когда хорошо. Так хорошо, что загрустишь и подумаешь: господи, хорошо-то как, не случилось бы чего…
Возможно, она что-то предчувствовала. Он слыхал, что иногда на женщин снисходит божественное провиденье, когда они видят чужие помыслы и слышат роет трав. Тогда Маша грустит от его любви и от его помыслов — сразу после окончания полевого сезона Рябинин намеревался поговорить с ней прямо и окончательно.
Маша встала, задев его склонённое лицо распавшейся причёской. И Рябинин не удержался — положил задрожавшие руки на её вздрогнувшие плечи. Она сняла их легко и осторожно.