Каменное сердце и мастер Гонтье
Шрифт:
– Сударь, – он был спокоен, наверняка обознались. – Чего вам угодно?
Сударь был из семьи Мариньи, из большой семьи, такие просто так не ходят по местным грязным тавернам. Пьер этого, конечно, не знал. Если бы знал – то бежал без оглядки, да так, что только бы пятки сверкали. Но он отлично знал, как больно, когда железный кулак ударяет в живот. Пьер Гонтье был слабак, но идиотом он не был. Когда второй удар сбил его с ног, он перестал вырываться и больше не пытался вставать. Только молился, чтобы у человека-с-кольцом не оказалось ножа. И что тому действительно от него что-то нужно.
***
Мешок
Повозка кружила по городу, и он окончательно запутался в поворотах. Один налево, четыре направо, в какой-то момент Гонтье почудилось, что он снова чувствует запах дыма и гари, слышит где-то вдали храмовый колокол. Его возили так час, может, два. Из пленителей никто не промолвил ни слова. Пьер прислушивался так истово, будто за тишиной и цокотом лошадиных копыт он сможет разобрать хоть что-то, что даст ему ответ на загадку. Дыхания было лишь два – его и человека-с-кольцом, возница не в счет. Те двое за ним не пошли, значит, если изловчиться, он может бежать, вылезти через окно кареты, скрыться в переулках и улочках, он бегает быстро, его не найдут. Тяжелый сапог надавил чуть сильнее. Вряд человек-с-кольцом умел читать мысли. Только вот не время сейчас ему рисковать.
– Сударь, – Пьер сумел разлепить опухшие от удара губы.
Ему никто не ответил. Он этого ждал, но все проще что-то сказать, а не ехать, как свинья на убой.
– Сударь, я не знаю вашего имени и рода занятий, но вижу, вы человек благородный. И не стали бы просто так якшаться со всяким сбродом в тавернах и отлавливать кого-то вроде меня. Я Пьер Гонтье – подмастерье без дела и гроша за душой. Скажите хоть что-то, если вы обознались. Поверьте, вы вряд ли искали меня. Лица я вашего не запомнил, одежду свою вы вряд ли носите каждый день. Никто ни о чем не узнает, и оба позабудем друг друга.
Карета повернула налево и твердый камень под копытами лошади кончился. Теперь они ехали по рытвинам, ухабам и лужам. Голова Пьера ударялась о пол, а человек ничего не сказал. Пьер с зудящей тоской вспомнил, как горели на площади рыцари, как теперь на досуге каждого третьего обвиняют в измене, и во рту стало сухо и мерзко. Доносами сейчас кормится каждый второй, а доносами лживыми – каждый первый. За сколько его продала толстуха-трактирщица? Вряд ли задорого.
– Я не знаю, что вам напела эта старая дура, – в сердцах продолжал Пьер Гонтье. – Я пьянчуга, это верно, люблю дебоширить, плачу цыганкам и не только цыганкам, может, я и не самый добрый христианин, но хожу к мессе, и отец Бенедикт меня даже знает. Я не вор и за всю свою жизнь не украл ни единой монеты, ни яблока. Я верный подданный нашего доброго короля, хотя вряд ли за всю свою жизнь сделал ему хоть что-то полезное.
Тишина
– А если, – с отчаянием продолжал подмастерье. – Если вы кто-то из заговорщиков, из всех тех баронов, кого обошли налогами, податями… Если вы хотите, чтобы я работал на вас. Не у того вы ищете сочувствия с верностью, кто ест похлебку из крысы. Мне нет дела до вас и нет дела до ваших распрей с короной. Половине страны все равно, что Филипп на троне, что кто-то из вас.
Откуда-то сверху со скамьи до Пьера донесся странный звук. С трудом он понял, что это смешок. Что ж, может, это и к лучшему. Он уже начал бояться, что его тюремщик не из плоти и крови. Повозку тряхнуло еще один раз, она скрипнула и встала на месте. Пьер услышал, как возница спрыгнул с козел, открыл дверь. Его выпихнули наружу довольно бесцеремонно, прямо в лужу, и в прохудившийся башмак быстро затекала вода. Мешок с головы ему так и не сняли. Его вели тычками и молча, но больше не били.
Скрипнул засов на тяжелой двери, и Пьера толкнули на лестницу. Ступеней вниз оказалось немного. Какой-то подвал, но сухо и чисто, по запаху даже без крыс. Еще пара дверей и коридоров, его зачем-то снова покружили три раза, будто детский волчок. Затем все же сняли мешок.
За ярким светом свечей глаза Пьера разглядели человека не сразу. Их было двое кроме него. Незнакомец с кольцом, что доставил его и стоял теперь рядом. И некто второй, что сидел за тяжелым дубовым столом напротив него. Средних лет, может даже, уже с сединой в волосах. Еле заметной, но все же. Что-то подсказывало Пьеру Гонтье, что лучше молчать, пока не спросили. Вот он и стоял, и молчал, как дурак. Тут, видно, жизнь на кону, а правил игры он не знает. В гляделки играть куда проще. Пьер огляделся и понял, что не видит в подвале ни дыбы, ни стопки бумаг с обвинениями, ни даже цепей, свисающих со стены. Их не было, тогда зачем его били в таверне? По позвоночнику Пьера прошел холодок. Старая добрая пытка как-то понятней неведения.
Человек напротив разглядывал его с любопытством. Легким, ленивым, с таким уставший хозяин смотрит на кошку – вроде бы и бросил в паскуду башмак, но она ишь как мурлычет. Незнакомец отвел глаза в сторону, но Пьер не почувствовал, что он победил.
– Непохоже, что он боится меня.
Человек-с-кольцом пожал плечами и хмыкнул. Кривая улыбка не сходила с лица.
– Непохоже, что он узнал вас, как видите. На монетах чеканят шут пойми что, не поймешь, кто на них – вы или кто-то из двенадцати цезарей. Да и откуда деньги у такого отребья.
Тот лишь слегка склонил голову. Видно, согласен.
– Вы Пьер Гонтье?
Этого вопроса Пьер ожидал и был рад тому, что хоть знает ответ.
– Да, – кивнул он. Потом добавил: – Да… сударь.
Поди пойми, кто он – бандит при деньгах, купец, кто-то из этих премерзких итальянских банкиров, что проросли в Париже, точно сорный цветок, в последние годы, или же Его Высокопреосвященство. Благородные горазды скрывать свои имена, а затем гневаться, что их нигде не признали. Забавы богатых. Нищий счастлив, если о нем никто не слыхал, кроме соседской собаки.