Каменное зеркало – 2. Алтарь времени
Шрифт:
– Ваша семья, не так ли? – Шрамм снова улыбнулся, показывая жёлтые жвала.
Штернберг чувствовал, как каждый нерв дрожит от неслышного звона: в солнечном сплетении будто играли на ксилофоне.
– Ваши родные настоящие патриоты, – продолжал Шрамм. – В такое трудное для рейха время они решили добровольно вернуться на родину. Похвально. Мужественно.
Штернберг смотрел в окно. Автомобиль тем временем миновал мост Вайдендаммер – его высокие резные фонари, с навершьями острыми, как рапиры, по одному выплывали из снежной пелены.
Если у этого шершня есть такая фотография – значит, он или другие, сродные, членистоногие были в Вальденбурге. Они там были.
Господи!
– Что вы сделали с моими близкими? – глухо прозвучало будто где-то рядом со Штернбергом спустя неопределённо долгое время.
– Да ничего, говорю же вам. Они возвращаются в рейх, по собственному желанию. Будут в полной безопасности. Во всяком случае, их безопасность целиком зависит от вас.
– Где они?
– Где поселились? Я не знаю, – Шрамм развёл руками. – Он тоже, – добавил чернявый, поймав взгляд Штернберга, впившийся в шофёра. – Я вам дам совет: просто – работайте. И всё будет в порядке. Вы сами прекрасно понимаете.
Снег сыпал густо, как на рождественской открытке. Примерно год тому назад Штернберг сидел за канцелярским столом в одной из клетушек барака, в котором размещался политический отдел концлагеря Равенсбрюк, и набирал заключённых для обучения в экспериментальной школе «Цет», организованной оккультным отделом «Аненербе». Проще всего было с узниками, попадавшими в лагерь вместе со своими семьями. Таких Штернберг без особых затей шантажировал – работа на рейх в обмен на свободу близких. Элементарно и абсолютно безотказно. Абсолютно.
– Куда вы меня везёте? – мёртвым голосом спросил Штернберг.
– В отель. Там вы приведёте себя в порядок. Затем поедете на Пюклерштрассе. Там у вас состоится важная встреча, – Шрамм бесцеремонно прочерчивал ему будущее в пустоте. – Кстати, после полудня этот автомобиль будет в вашем распоряжении, а Купер – ваш шофёр.
– У меня есть свой шофёр, и я им вполне доволен.
– Вы хотите сказать, был шофёр. Дело в том, что он… м-м… несколько выведен из строя. Его допрашивали по вашему делу. Немного перестарались.
– Ублюдки. Тогда к чёрту шофёра, обойдусь.
– Но вы сейчас не в состоянии вести машину! Между прочим, мы на месте. Одежду вам доставят в номер. Портье предупредили. Чтобы получить ключ, просто назовитесь. Здесь поблизости есть хорошее бомбоубежище, если что. Томми [4] в последнее время изрядно обленились, ну да кто их знает, вдруг прилетят…
Автомобиль остановился. Штернберг повернул к бриолиновому коротышке будто налитую жидким свинцом голову:
4
«Томми» («Tommys») – так немцы называли англичан.
– Слушайте меня, Шрамм. Слушайте и запоминайте. Если с кем-нибудь из моих близких что-то случится – вы будете первым, с кого я спущу шкуру. Медленно и со вкусом. В ваших подземельях я научился многим занимательным вещам. Вы пожалеете, что в своё время акушер не оторвал вам голову щипцами. Запомнили?
Гестаповец невозмутимо покопался в портфеле и вытащил небольшую парусиновую аптечку.
– Запомнили? – Штернберг, не выдержав, схватил его за хрупкое, не по-мужски гладкое, словно обработанное политурой смуглое запястье. Больно схватил – коротышка скривился и подался назад.
– Когда я спрашиваю, надо отвечать, – с ненавистью сказал Штернберг и по тому, как недомерок непроизвольно выставил энергетический блок, понял, что наконец-то его испугались.
– Отпустите! – Шрамм завертелся на месте, точь-в-точь насекомое с придавленной лапой. – Ведите себя прилично. Я, конечно, понимаю, что вам не терпится заполучить очередную дозу морфия, только не ломайте мне кости.
– Идите к дьяволу с вашей дозой. Запихните её себе в глотку. – Штернберг разжал пальцы и рывком распахнул дверь. В глаза ему бросились фигуры с автоматами возле отеля. – Передайте Мюллеру, что скрываться я не собираюсь, только избавьте меня от вашей чёртовой охраны!
Штернберг выбрался из автомобиля и очутился в густо напитанном снегом пространстве, где воздух, казалось, быстрее тёк в лёгкие и целительным холодом обливал непокрытую голову.
– А аптечка? – приглушённо зажужжал Шрамм. – Не стоит пренебрегать, по крайней мере на первое время вам хватит, а достать в нынешние времена, сами понимаете, непросто…
Нырнув в душный салон (и попутно треснувшись затылком, тело по-прежнему слушалось плохо), Штернберг выдернул у гестаповца аптечку. Пригодится: может, там найдётся что-нибудь от головной боли.
– Помните, что я вам сказал, – нёсся ему вслед голос Шрамма, постепенно тонувший в снежном шорохе. – Воздержитесь от необдуманных поступков, в противном случае вам останется винить только себя…
Штернберг ушёл не оборачиваясь. Поднялся на крыльцо, зашёл в холл, взял ключи у человека за стойкой. Придя в номер, первым делом истерзал тюбик с остатками зубной пасты, а потом принял душ – и долго стоял, не шевелясь, обмирая под тугой горячей струёй. Воду теперь давали с перебоями, но ему повезло. Затем обстриг обломанные ногти на руках и на ногах. Оделся в то, что ещё до его прихода принесли в номер. Бельё – и комплект эсэсовского обмундирования, что же ещё. Оказалось не совсем по размеру, но сносно. Он повязал галстук, удивляясь ловкости пальцев, не имевшей никакого отношения к омертвевшему сознанию, тёмному и тихому, как руины древнего города, веками погребённого под землёй.
…Что значит – «решили добровольно вернуться на родину»? Все силы небесные, что это значит? Как их заставили, что с ними сделали? Сами они никогда и ни за что не вернулись бы в рейх; «государство торжествующей черни» – вот как они это называли. Подобные слова постоянно звучали в их мюнхенском доме, и одному Богу ведомо, чем бы всё закончилось, если б Штернберг не предложил свой редчайший дар чёрной гвардии фюрера – СС. В начале сорокового года он, тогда студент философского факультета, пришёл домой поздно, благоухающий выпивкой и скрипучей кожей, в великолепно подогнанном мундире; ожидал чего угодно, но только не спокойного ледяного ожесточения, окатившего его с ног до головы. Усмешка сестры, осуждающее молчание матери. За всех высказался отец: «Убирайся туда, откуда пришёл. Ты теперь для меня никто, я не желаю тебя знать». Больше отец не сказал ему ни слова, ни разу. Просто перестал его замечать. Более того, перестал о нём думать.