Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью
Шрифт:
Недоразумение разъяснилось само собой. Народ, ведь, не крот, он правду видит. Уже в первый день торгов все венеды именовали новые торговые лавки не иначе как Годиновыми рядами, а под вечер постельничий князя принес Волькшиному отцу в дар соболью шапку, которая еще утром украшала голову Гостомысла…
Погружаясь в воспоминания о тех днях, Волкан непременно вспомнил бы разноголосье дудок, гуделок, гуслей и бубнов, которое взвилось на ярмаркой, стоило только князю зыкнуть:
– Торгуйтесь, люди добрые!
В Ладони были, конечно, и дудки и трещотки, – какая же свадьба без песен и плясок. Но то, как тренькали и гудели на праздниках Ладонинские мужики, показалось Волькше ребячьим баловством, если не срамным убожеством в сравнении с наигрышами ярмарочных дудочников.
Оказалось, что не только купцы стремились на Ильменьское торжище со всех сторон
187
Баян – у славян народный сказитель, то же что и скальд.
Если бы Година не гонял Волькшу по торжищу, как лайка белку, парнишка дни напролет торчал бы возле скоморошьих балаганов да слушал былины баянов. Уж так его тронула песнь про Велеса и Азовушку, что он даже промедлил с отцовским поручением, за что бит он, конечно, не был, но хмурился Година долго и выговаривал сыну сурово…
Никогда прежде и, наверное, никогда после Волькша не испытывал такого щенячьего восторга. Он носился по торжищу точно стриж по небу. Скоро его стали узнавать и привечать купцы и гости. С его помощью торговля шла как по маслу. Помогая гостям торговаться, он иной раз толковал с одного иноземного языка на другой. Свей через него объяснялся с карелой, а ягн – с латвином и уже не знаками как в прежние времена, а по-людски. За умелое пособничество и пригожий нрав парня щедро одаривали обе стороны, от чего отцово толмачевское дело казалось ему слаще и слаще день ото дня.
Восторг его был столь полным, что даже несколько крупных свар с мордобоем и поножовщиной, не смогли его умалить. Во всех драках, что омрачили Масляную седмицу, были виновны зимовалые варяги. Злые на всех и вся они ходили по торжищу, пытаясь оговором или нахрапом скупить что-нибудь вполдорога. Иногда им это удавалось, и тогда они принимались, не сходя с места, продавать этот же товар втридорога. И горе было тому, кто осмеливался уличить их в неправедном барыше.
Волькша при сем не присутствовал, но Године как-то чуть не досталось на орехи. Норманн уже поднял, было, кулаки на толмача, но тут между ними встал Ольгерд. Верзила всюду следовавший за толмачем тоже был у купцов в почете. Даже его «соленый» язык пришелся весьма кстати. Многие кривичи и вятичи пытались тягаться с ним в сквернословии, но неизменно проигрывали поединок, о чем свидетельствовал более дружный и долгий гогот, которым зрители встречали каждое Олькшино словцо. Однако стоило делу принять серьезный оборот, Година цыкал на Рыжего Люта, и тот хоть и с трудом, но все же прятал свой язык за щербатые зубы.
Обычно суровый вид рыжего помощника толмача утихомиривал бузотеров, но норманн, чьи дела, видимо, шли из рук вон плохо, явно шагнул за грань разумного. Он попытался отпихнуть Олькшу и добраться-таки до толмача, который никак не хотел принимать его сторону и даже, разрази его Тор, [188] грозил привлечь буяна на княжеский суд. Но не тут-то было. Лучше бы варяг попытался сдвинуть городскую стену. Ольгерд стоял как вкопанный.
Норманн пустил в ход кулаки, но и это не помогло. Какое-то время, пока Година пытался вразумить варяга словами. А Олькша отмахивался от драчуна, как от бодливого козленка, лишь изредка кидая на толмача вопросительные взгляды. Наконец, поняв, что норманн не уймется, Година приказал своему помощнику валить возмутителя спокойствия наземь, а сам крикнул караул.
188
Тор – Бог грома. Сын Одина и богини земли Ёрд. Тор высок, мускулист, рыжеволос. После Одина, своего отца, Тор считался самым могущественным богом.
Ольгерд выполнил приказ слово в слово. Он сгреб норманна в охапку, поднял над землей, а потом повалил его прямо в снег смешанный с грязью. Чтобы варяг не рыпался, он сверху придавил его … задницей. Весь торговый ряд зашелся от хохота. И гости, и купцы, и даже другие варяги от смеха держались за животы. Подбежавшие нарядники не стали исключением.
– Я убью твой! – хрипел придавленный норманн на ломаном венедском: – Я находил твой, где бы твой не уходился. Если твой будел на рек биться в кулак, все viking буду убивал твой! Если нет, я плыл каждый река и находил твой и твояй семия. И убивал страшшно!
Ольгерд, как и все вокруг, потешался над немощными угрозами варяга. Многие знали, что был он всего лишь толстым сварливым шеппарем [189] небольшого снекшипа, [190] от которого ушла не только Удача и недовольная жена, но и половина команды.
Однако, чем ближе становился Ярилов день, тем больше Олькша сожалел о своей грубой шутке. Как бы варяги в своем кругу не потешались над шеппарем снекшипа, за пределами его они были не прочь показать всем, что с viking шутки плохи. Истомленные зимним бездельем и беспробудным пьянством они, как и их воинственный Один, [191] жаждали действия, жаждали крови. Подговорить их на грязную месть оказалось для злополучного норманна куда проще, чем заставить их уважать себя.
189
Шеппарь (Skeppare (sj'ep: are)) – капитан судна (Швед.)
190
Снекшип – малый корабль викингов, меньше драккара по грузоподъемности и количеству весел.
191
Один – Правитель Асгарда, верховное божество скандинавского пантеона, бог воинов. Он был богом неба, а также и богом мертвых.
Словом, за день до кулачных боев даже Олькша, который порой выказывал полную нечувствительность к грозящей ему опасности, осознал, что над его головой сгущаются варяжские тучи…
Именно эту угрозу, нависшую над головой закадычного приятеля, Волкан тоже вспоминал спустя много лет. Все эти злобные взгляды, это шушуканье у Олькши за спиной, эти кривые и однозначно угрожающие ухмылки, дескать, только попадись нам в кулачном бою, и мы научим тебя держать свою задницу при себе.
И, когда накануне Ярилова дня Олькша сказал Вольку, что хочет с ним потолковать, Годинович уже знал, о чем пойдет речь. Правда, он думал, что Ольгерд будет просить совета, но разговор пошел по другому руслу.
– Волькша, – невнятно, как всегда бывало, когда Рыжему Люту предстояло сознаться в чем-то сокровенном, начал он: – Братка, ну, тут, понимаешь, такое дело… что, похоже, за того толстяка, который… этого… то есть хотел… это… твоего отца побить, а я его… да ты знаешь… Только он, кажись, подговорил остальных варягов… ну, чтобы, если я в кулачной стенке появлюсь, то они меня исподтишка всем варяжским миром бить будут…
Волькша мог прервать эту словесную канитель приятеля почти сразу, но он дослушал ее до конца, потому, как сам в это время лихорадочно соображал, чем помочь Ольгерду в его беде. Не выйти в стенку тот не мог. Никакие рассказы о кознях варягов не убедят князя в том, что на самом деле Олькша самый первый из всех, кого стоит позвать в дружину. У простого самоземца не было ни единой возможности оказаться с варягами в одной стенке и, тем самым, лишить супостатов возможности сплотиться против себя. Так уж повелось, что у Ярилова мыса на Волховском льду сходились с княжеской стороны – от запада – белолюд: дворяне, дружинники, нарядники, гости и варяги, а с торговой стороны – от востока – чернолюд: купцы, ремесленники, самоземцы и прочие пришлые охотники до кулачной потехи.
Можно было упросить Годину сговориться с венедами из чернолюдной стенки, дабы те не дали парня в обиду. И эта мысль показалась Волькше самой дельной из всех. Он даже начал продумывать, как бы доходчивее донести ее до отца и своего бедового приятеля, когда Ольгерд спросил его:
– Чё молчишь, братка? Думаешь, я испугался?
– Вот, как есть тебе доложу, – продолжил он после неловкого молчания: – боюсь я. Будь это венедские самоземцы, ано, еще можно было бы отмахаться. Но они же… у них же… у варягов… вся жизнь в драке. Они бранному делу сызмальства обучаются. Еще Година Евпатиевич о том сказывал… Не совладать мне с ними… пусть даже и в честной кулачной стенке…