Каменный Пояс, 1980
Шрифт:
Только однажды Самохин разговорился с соседями. Белобрысый парень, работавший слесарем на каком-то заводе, рассказывал про то, как от него ушла жена. Он уверял, что сам бросил ее, но по голосу его и по тому, с какой злостью вспоминал об этом, чувствовалось: все произошло не так.
— А ты и нос повесил! — неожиданно для всех проговорил Самохин, и ему показалось, что он продолжает какой-то давнишний, надоевший ему разговор. — Подумаешь, баба! Да я и в свои шестьдесят лет об этом добре не шибко волнуюсь. Эка невидаль! Была бы шея, а хомут найдется… — Самохин осекся, наткнувшись на удивленное молчание соседей и, повернувшись
С этого времени Самохину захотелось домой. Он уже не спал днем, а ждал с нетерпением прихода лечащего врача. Приходил врач, и Самохин прислушивался к его словам, стараясь угадать: скоро ли? Белобрысый слесарь ежедневно приставал к врачам с просьбой о выписке, канючил, уверял в том, что у него ничего не болит, а сам по ночам глотал из бутылки украденную в процедурной комнате микстуру. Его мучила язва желудка.
— Ну, куда же тебе домой? Пользуйся, раз государство бесплатно лечит, — наставительно шептал ему Самохин, а слесарь, крутясь от боли, отхлебывал свой «новокаин» и матерился сквозь зубы.
Скоро Самохина выписали.
— Не курить, алкоголь ни под каким видом! — перечислял врач на прощанье. — Иначе вернетесь к нам с инфарктом. В лучшем случае!
Дома Самохин приободрился. «Что ж ты, дурак, совсем расквасился! — думал он про себя уже не с грустью, а с надеждой. — Ну, нет больше Валюши. И я бы мог… Ей-то, небось, легче было бы… Женщина — она не пропадет. А я — что? Найду какую-нибудь одинокую. И ей скучно одной, и мне. Делить нам нечего, перед смертью-то. Деньжата остались, машину куплю. На природу станем ездить, порыбачить или там покупаться — мало ли что? А еще лучше — домик подыскать. И чтоб садик при нем. Маленький такой садик, с беседкой среди яблонь. Вечерком вышел — огород полил, редиски, лучку надергал. А потом, как стемнеет, в беседке чай из самовара пить. С яблоками. С яблоками-то душистее, слаще… Жить-то, боже мой, жить-то можно еще!»
Не так давно, на дне рождения, свел его старый друг отставной майор Микулин с приятельницей своей жены. Ту женщину Татьяной Семеновной звали. За столом они сидели рядом. У Татьяны Семеновны оказался приятный, молодой голос, и Самохин спел с ней вдвоем несколько старых, любимых песен. Особенно хорошо получалась «Землянка».
— Бьется в тесной печурке огонь… — выводил басом Самохин, и Татьяна Семеновна подхватывала душевно и мягко: — На поленьях смола как слеза…
— Ну, чем не пара тебе! — возбужденно шептал на балконе Самохину подвыпивший Микулин. — Душевная женщина, и портниха классная! Моя Николаевна все время у нее обшивается. Да и ты мужик ничего еще, в силе. Все нормально у вас будет, сживетесь.
Самохин курил свой «Беломор», кивал согласно, и все казалось ему простым и понятным.
Вот и решил сегодня, в этот хмурый осенний день, пойти к Татьяне Семеновне в гости — да не просто, а вроде как свататься. Он остановился перед незнакомым трехэтажным домом с облупившейся штукатуркой. В тесном дворике с вкопанными столбами для сушки белья, покосившимся грибком над детской песочницей и несколькими чахлыми деревцами было тихо. Самохин вошел в темный подъезд и стал не спеша, с отдыхом подниматься по лестнице. На третьем этаже, с трудом разглядев стершийся номер квартиры на обитой желтой клеенкой двери, отдышался и позвонил. За дверью послышались шаги, щелкнул замок, и высокая, полная женщина
— Здравствуйте, Андрей… э-э… Николаевич. Входите.
Самохин вошел, стукнувшись плечом о вешалку, и протянул коробку конфет:
— Вам.
— Ну, зачем же… Ну, что вы… — Татьяна Семеновна смутилась и, взяв коробку, держала ее на вытянутых руках.
— Проходите в комнату, — пригласила хозяйка.
Самохин принялся снимать ботинки.
— Ой, не разувайтесь! — запротестовала она, и Самохин буркнул: — Что же я топтать-то буду…
Сняв обувь, он вошел в комнату.
— Вы садитесь, Андрей Николаевич, а я сейчас, у меня там духовка не выключена. Сына со снохой жду, вот и затеялась.
Татьяна Семеновна, смахнув со стола что-то блестящее, вышла, а Самохин грузно опустился в мягкое кресло.
Хозяйка долго не показывалась, хлопотала на кухне. До Самохина доносился запах печеного теста. И стало вдруг ему одиноко и неуютно в этой чужой квартире с холодным, выстуженным полом, от которого неприятно ломило ноги. Тоскливым и нелепым показалось вдруг то, что сидит он здесь, в обжитой другими людьми комнате, заставленной многочисленными горшочками, баночками, из которых лезли сытые, сочные стебли изнеженных цветов, а на тумбочке у зеркала под стеклом улыбаются с плохих любительских фотографий незнакомые люди, которых знала и, может быть, даже любила Татьяна Семеновна и которые так безразличны ему, Самохину.
Вернулась хозяйка — уже без бигуди, причесанная, в ярком цветастом фартуке.
— Давайте пить чай! — весело предложила она. Самохин кивнул и еще глубже вдавил свое тело в кресло.
— Ну, вот и хорошо! Я чайник поставлю. — Татьяна Семеновна торопливо ушла.
Самохин посидел еще немного. Он хотел встать, но половица громко скрипнула под ногой.
«Черт, еще подумает, что я шарю!» — отчего-то пришло ему в голову, и он крикнул в приоткрытую дверь:
— Курить-то у вас можно?
— Курите, у меня сын курит.
Самохин повозился в кармане, вынул пачку «Опала», купленную специально для этого случая, и без удовольствия задымил. Кривая колбаска пепла на конце сигареты росла, угрожая упасть. Самохин подставил спичечный коробок.
— Чай! — резко, будто над ухом, сказала Татьяна Семеновна, и Самохин, вздрогнув, уронил пепел на пол.
— Ничего, я уберу… — заметив его растерянность, поспешила успокоить хозяйка, но Самохин, нагнувшись, попробовал подцепить пепел рукой. Тот рассыпался тонким, невесомым слоем. С минуту он тяжело сопел, пытаясь взять пепел в щепоть и чувствовал, как наливается кровью лицо, как тяжелеет голова. Прямо перед собой он видел толстые ноги Татьяны Семеновны и торчащий сквозь разорванное сукно тапочки большой палец с желтым ногтем. Самохин выпрямился, кровь отхлынула от щек, а тупая тяжесть с затылка перекатилась куда-то под сердце.
— Пойду я, пожалуй, — неожиданно сказал он, — извиняйте…
Ему было стыдно перед растерянной женщиной и за приход свой некстати, и за бегство, и за это деревенское «извиняйте». Он встал неловко, и половица опять пронзительно взвизгнула.
— Ну что же, что ж… — повторяла Татьяна Семеновна, все еще держа в руках чашку.
— Так я пошел. Простите, — буркнул хмуро Самохин и, не оборачиваясь, вышел в прихожую.
— Боже… Ерунда какая-то, — услышал он за спиной голос Татьяны Семеновны.