Каменный Пояс, 1980
Шрифт:
Поселились молодожены в огромном доме.
— Но как мы будем тут жить? Стены-то прозрачные!
— А кто нас увидит? В городе никого нет, и нам никто не нужен, верно? Я права, любовь моя?
Иваныч подумал и решил, что молодая жена дело говорит.
А Лялечка продолжала:
— Наша жизнь будет сплошным праздником. Этот город для нас двоих. Его построил мой папа. — Ляля подвела его к большому хрустальному шару, стоявшему на подставке в одной из комнат. — Вот наше счастье. Оно светло и прозрачно. Оно переливается всеми цветами радуги. Его создал тоже
И начали они жить-праздновать. Ходили в парк и рвали нежные хрустальные цветы, часами висели на качелях, пели песни о том, как хорошо им вдвоем в целом мире, как жизнь их полна и прекрасна, подобно шару, переливающемуся всеми цветами радуги.
Проходили дни. Все чаще и чаще, откровенней и шире зевал Иваныч. И что бы ни делала Ляля, ему было страшно скучно. Она и стихи ему читывала, и песни певала, и цыганочку с отчаяния отплясывала, и ряженой ходила, и даже элементы художественной гимнастики демонстрировала, предварительно надев спортивный костюм, чтоб подчеркнуть поэзию линий женской фигуры. Ничего не помогало. Иваныч зевал. Челюсти сводило в судорогах.
— Мне скучно! — кричал Иваныч, зверея час от часу. — Сколько можно валяться на этом стеклянном диване?
— В хрустальном, — поправляла его Ляля звонко-дрожащим голосом.
— Будь по-твоему, хрустальном! А мне надоело! Мне бы землю лопатой покидать!
— Что ты, милый! Какая лопата! Какая земля! Твое счастье не в этом! Вглядись в него! — И подводила Иваныча к хрустальному шару. Был он монолитен, переливался и играл гранями. — Ты видишь, как он переполнен жизнью?
— Вранье! Ничего там нет! Пусто! Пусто! — кричал в ответ муж.
— Чего ж тебе надо? Почему ты такой грубый? Я ли для счастья нашего всем для тебя не пожертвовала? На работу не хожу, в театры не прошусь, друзей не приглашаю, учиться бросила, попросила папу построить этот город, даже детей не рожаю — ведь они фигуру портят. И все это ради тебя! А ты?
— К черту! — взвыл Иваныч. — К черту! — Он взмахнул руками, и стеклянный шар упал на пол и разлетелся на кусочки.
— Что ты наделал, Иваныч?! Ты разбил наше счастье! Оно ведь не простое! — плакала Лялечка, и по щекам ее размазывалась черная тушь. Горе Лялечки было искренним. Она трясла его за плечи, приговаривая: — Иваныч, что же теперь будет, Иваныч?
От такого трясенья проснулся Иваныч. Перед ним стояла женщина, от нее пахло духами и вином, она пританцовывала, что-то напевала и тормошила его:
— Эх ты, соня-засоня! Иваныч, что ж ты спать-то улегся? — И ее веселый родной голос заиграл сердцем Иваныча. Он схватил руку милой женщины и прижался к ней лицом.
— Пойдем, Иваныч, пойдем, сынок, — сказала она ласково.
Иваныч поднялся и пошел за ней, ничуть не жалея о прерванном удивительном сне. Жизнь его была еще вся впереди. Но, думал он, она не будет сплошным праздником. И хотя было ему самому еще только девять лет, это была мысль вполне взрослого человека.
Ядгар Харасов
ПОЛЫНОК
Городские дела Бимач
— В больницу собрался, Ахматхан? Покажи и меня врачу. Тебе в городе все хорошие врачи известны.
— Город не станция, Бимач-ака. Здесь всех не узнаешь.
— Прошу тебя — свози…
— Без чая не отпущу. А там и суп поспеет.
— Какой суп!..
День у заведующей будет неполным, если поликлинику не посетит товарищ Ахматхан. Регулярными визитами пациент разубедил ее в правильности выбора гуманных профессий. Но трудно остановить катившуюся с горы арбу. Ахматхан любил лечиться и при своем вполне достаточном здоровье домогался у медицины разве что бессмертия.
Вера Львовна не собиралась выговаривать за отсутствие талончика или нарушение очередности. Когда-то она выкладывала все это Ахматхану, но он как раз в этот момент переставал ее слышать, и его зычные «Не слышу! Не слышу!» звучали предостерегающе…
Врач обреченно указала пациенту на клеенчатую кушетку. Сели оба. Посидев, Ахматхан пояснил, что у его родственника болит живот. Он выглядел посредником двух цивилизаций, которые с его помощью наводят мосты взаимопонимания.
— Объясните, что произошло, — попросила Вера Львовна. Тот успел отложить лисий малахай и над бритой головой закурилось марево, расстегнул казакин, плюшевый бешмет, а теперь запутался в тесемках просторнейших брюк.
— Сядьте и… ничего пока не надо. Слушаю вас.
— Ничего он не скажет. Не может! — остановил Ахматхан открывшего было рот Бимача. Последний, хотя и понимал все, из уважения к другу промолчал.
— Говорит, здесь болит, — волосатый палец Ахматхана утонул в жирном животе Бимача. — Говорит, второй день не ест. Что перед этим? Говорит, суп рисовый и кулама.
— Что за кулама? — подозрительно переспросила Вера Львовна. Но Ахматхан, ограничившись самым кратким рецептом этого блюда, вдруг резко ушел в лабиринты родного языка.
Когда двое в присутствии третьего говорят по-своему, третий чувствует себя безмолвным соучастником заговора против себя самого. Поэтому, извинившись за двух невоспитанных стариков, мы все же раскроем суть разговора.
— Так ты маешься животом, потому что перебрал куламы?..
— Поели совсем немного.
— Резали лошадь?
— Я сам вошел в долю на две ноги. Резал Базарбай.
— А может, как с бычком?
Лицо Бимача словно потерли наждаком.
— Нашел место вспоминать, тьфу! — сплюнул он в сторону.
— Ты не дома! — по-русски прикрикнул Ахматхан, гневно поводя глазами от Веры Львовны до Бимача.
В прошлогодний май Бимач согласился пустить в стадо бычка и обещал к осени нарастить его мясом. Приехал Ахматхан за бычком осенью, а тот стал меньше, чем был. Присмотрелся — и масть другая… Крепко тогда разругались. Если уж пытаются разбогатеть на обмане — жить не стоит, кричал Ахматхан. Но Бимач не внял зову родственника сменить местожительство, а в качестве раскаяния принял друга в долю, когда будет резать лошадь.