Каменный Пояс. Книга 3. Хозяин каменных гор. Том 2
Шрифт:
– Пали, выдержит! – приказал управляющий. – Как только сойдет из саней господин, так и дуй горой!
– Уж вы не беспокойтесь. Пальну, как велено!
Как ручейки в вешнюю талую пору, на площадь с говором стекался народ. Пришли черномазые углежоги, вылезли на-гора истомленные горщики, явились литейщики, кузнецы. Запестрели цветные платки заводских женок, и зазвенели над снегами резвые ребячьи голоса. Людское море волновалось, гудело. Тусклое солнце, как совиное око, выглядывало из-за туч. Дорога была пустынна – всех проезжих и пешеходов полицейщики согнали в сторону, в сугробы.
Но вот вдали вихрем заглубился снежок, мелькнула черная точка, быстро, на глазах, увеличиваясь.
– Едут! – закричал на колокольне звонарь и вслед за этим ударил в колокол. Тяжелые гудящие звуки поплыли над заводом, над прудом и дальними горами. Священник в рясе, надетой поверх шубки, вышел с иконой на паперть. За ним вынесли хоругви, подхваченные ветром. Управляющий бросился вперед…
Все уловили звон бубенцов, который с каждым мгновением нарастал и становился все ближе и ближе. Минута – и на дороге выросли и взметнулись вихри снежной пыли. Впереди неслась резвая тройка серых. Позади саней, вытянувшись в струнку словно гончие, на мохнатых башкирских иноходцах скакали егеря. И дальше, оглашая просторы звоном колокольчиков, неслись еще две тройки.
– Едут! Едут! – заволновались в толпе, и все стали тесниться к паперти, на которой суетился в ожидании Демидова церковный причт со священником во главе.
Тройка серых, покрытая паром, закусив удила, бешено вынеслась на площадь. Бравый кучер в косматой папахе во всю глотку кричал:
– Эй, сторонись. Разда-й-ся!..
Народ отхлынул в стороны, и образовалась широкая улица, в которую остервенело ворвалась взмыленная тройка. Ямщик-удалец натянул вожжи, и кони-звери как вкопанные остановились у самой церкви.
Любимов на ходу смахнул с головы ушанку и закричал зычно:
– Ребята, хозяину ура!
– Урр-р-а! – покатилось над площадью, над прудом и горами.
Три бородатых кержака в дареных господских кафтанах из синего сукна с позументом по вороту и на полах, во главе с управляющим предстали с низкими поклонами перед мягким меховым узлом, втиснутым в сани.
– Извлечь! – раздался басовитый голос из узла.
Дядьки и егеря под восклицания толпы извлекли из саней чучело, завернутое в шубу, на которую напялен был широчайший ергак [7] , с сибирским малахаем на голове. Где-то в глубине мехового воротника белело лицо.
7
Ергак – тулуп.
– Поставьте на ноги! – прохрипело из узла.
– Ваше высокопревосходительство! – восторженно возопил Любимов.
Егеря бережно поставили Демидова перед иконой, горевшей позолотой на солнце. На ветру колебались хоругви. Из кадила, которым усердно размахивал дьякон, взвились синие витки дыма. Управитель услужливо снял с головы заводчика малахай и откинул воротник шубы. Перед тагильцами предстало румяное сытое лицо Павла Николаевича с усталыми серыми глазами. Священник выступил вперед и, осеняя иконой прибывшего барина, испуганным голоском речитативом изрек:
– Благословен ваш приезд, ваше высокопревосходительство, господин егермейстер двора Его Императорского Величества, кавалер…
Попик запнулся, запамятовав дальнейший титул Демидова, и, чтобы отвести грозу, возопил на всю площадь:
– Ваши подданные счастливы зреть вас в здравии и в расцвете сил! – Священник переглянулся с дьяконом, и тот, а за ним и хор рявкнули:
– Многая ле-е-та-а!.. Многая ле-е-та-а!..
Под возгласы хора вдруг грозно ахнула пушка: над площадью загремело-загрохотало, над толпой с визгом пронеслись осколки; к счастью, ребят не задело, но пушкарь Ивашка завыл от боли: ему оторвало руку. От большого заряда пушку мгновенно разнесло, дым поднялся волной.
Демидов в страхе зажал уши, тяжело упал и покатился в сугроб. Народ бросился врассыпную. Развевая бороденкой, перепуганный священник, зажав под мышку икону, проворно юркнул в церковный притвор и часто-часто закрестился:
– Свят, свят! С нами Бог и всемилостивая защита!
Дьякон брякнул кадилом, хотел снова рявкнуть многолетие, но раздумал и махнул рукой:
– Светопреставление! И что, нечестивцы, надумали?
Дым постепенно рассеялся, все понемногу пришли в себя и с опаской стали сходиться к храму. Управляющий с егерями извлек барина из сугроба, и его под руки повели в дом. Егермейстер устало передвигал онемевшими ногами. Был он очень бледен и взволнован.
– На что же это похоже? – сердито выкрикивал он, и затуманенные испугом глаза его укоряли управляющего. – Это что же, своего властелина задумали загубить?
Дрожа в ознобе, Любимов не мог вымолвить и слова.
– Ва-ва!.. – мямлил и заикался он. – Пп-у-шку не д-о-г-л-я-д-е-ли, ш-е-ль-м-е-цы!
– Бездельники! – взвизгнул, переступая порог прихожей, Демидов. – Я вас закатаю, всех перепорю!..
Внутри у него все кипело и клокотало. В приемной на скамьях в ожидании барина сидели лесничие, приказчики, кафтанники, пристав. При появлении хозяина их словно ветром сдуло со скамьи. Они разом вскочили и дружно низенько склонили головы.
– А, воры, расхитители! Вот ты! – заревел Демидов и схватил за седую бороду старика приказчика, который рабски верно отслужил на заводе добрых полвека. – Много нахапал? Сказывай! – Резким движением он рванул его вправо-влево, от чего голова старика мотнулась, а на глазах выступили слезы.
– Батюшка! – вырвал из рук Демидова бороду и упал ему в ноги приказчик. – Еще деду вашему я служил и кафтаном от него награжден. Да мы живот свой, батюшка, готовы за вас положить!
– Врешь, стервец! – оттолкнул его Демидов и пошел дальше. За ним поспешил Любимов.
– Ваше высокопревосходительство, успокойтесь! Ради бога, успокойтесь! – с отчаянием взмолился он, обретая, наконец, дар речи. – Здесь собрались только самые преданные ваши слуги, верноподданные!
– Раздеть! – закричал заводчик.
Джемс, следовавший по пятам господина, молча стал разоблачать его. К нему на помощь угодливо бросился Любимов. Он встал на колени и осторожно стащил с Демидова большие валеные сапоги. Управляющий все еще боялся хозяйского гнева и, с готовностью перенести огорчения, преданно и заискивающе смотрел ему в глаза. Однако Павел Николаевич, видимо, израсходовал последние силы. От жарко натопленных печей Демидова разморило, по телу разлилась истома. Он осоловело взглянул на Любимова и примирение прошептал: