Каменный венок
Шрифт:
Я-то с Володькой запросто: он слово, я ему пять. А то поссоримся и подеремся в шутку - в шутку, а я стараюсь его дернуть побольнее за его кудряшки. Помощник машиниста, а кудри как у гармониста. Так Сильвестр ему говорит.
Так-то он славный, если думать про него отдельно от этой любви.
...Какой-то будний вечер, мы с дядей Сильвестром вдвоем, я... нет, это Санька приносит на стол Библию, толстую, в два столбца печатанную, и бойко читает вслух главу. По-церковнославянски.
Эта Библия вся полна намеков про тетю Анфису. Прямо как про нее написана! На каждой странице про нее говорится, только понимать надо: из-за таких блудниц гибли города и царства и всякие люди. Прельщали своими прельщениями, а после
– Значит, и тетю Анфису в геенну огненную! А ты рад, что ее туда запихнут?
– Ввергнут!
– сурово поправлял Сильвестр.
– Ну, ввергнут. А ты и рад?
– Это не от меня... Тут уж меня не спросят! Чему тут радоваться, глупости какие спрашиваешь... Ведь она вечная и огненная! Помыслить ужасно.
– А булочника? Вот его бы за шкирку да в самую геенну помакать!.. Мордой его туда! Вот бы знал!
– Ты не болтай, не нашего ума дело...
– хмурится дядя.
– А вдруг Анфиса придет? Вдруг у тебя прощения станет просить!.. Простил бы?
– Она в грех впала. Грехи людям может отпускать только кто к этому назначен... Пастырь духовный... А я кто таков, грехи отпускать?
– А если она на колени встанет?
– Не встанет.
– А вот если вдруг да встанет?
Сильвестр тоскливо молчит, думает.
– Не встанет она никогда, - и вздыхает тяжко, со скрипом в горле.
Когда летом четырнадцатого года все государства, одно за другим, пообъявляли друг другу войну, мы с дядей Сильвестром сперва даже путали, кто с кем и против кого воюет. Потом, читая "Газету-копейку", стали считать, сколько наши взяли в плен. Досчитали в первые недели тысяч до двенадцати и радовались, что теперь уже война скоро кончится. Долго ли они еще станут кобениться, когда мы у них такую толпу, целых уже двенадцать тысяч забрали!
Наступила зима и опять лето, а война все шла, и мы, все соседи перестали считать, когда кончится, и только говорили, как стало тяжело жить. Мы точно беднели и беднели с каждым месяцем. Смешно сказать, мы всегда были бедные, но сытые и обутые и без дров не сидели. А теперь вот получилось так: магазины, бакалейные лавки, рынок - все на своем месте, все бы и купить, кажется, можно, но мы-то обеднели - так мне казалось, дров мало, за хлебом очереди, жалованье Сильвестру будто каждый месяц кто-то урезывает. Скоро стало так, что, кроме еды, самой дешевой, ничего нельзя было купить. Чулки? Кофту?
– думать нечего, а я, как на грех, пошла расти как на дрожжах, все мне коротко, руки длинные, из рукавов вылезают на четверть!
Мы живем теперь не в Петрограде - дядю Сильвестра по военному времени перевели в депо Торхово, по псковской дороге.
Я только два раза ездила в Петроград на паровозе со знакомыми машинистами навестить Нюру. Мануфактуру ее закрыли, она поступила на военный завод, а в революцию и оттуда ее уволили, или она ушла, не помню, но переехала она к нам с Сильвестром. Наше Торхово местечко маленькое и к деревне ближе, тут с хлебом полегче, чем в Питере.
И тут приехал с фронта Володя Вереницын. На фронт его отправили за неблагонадежность, но пробыл он там меньше года - и тут революция, понемногу все стали возвращаться, и он, как бездомный, мотался-мотался и разыскал Сильвестра и подбился к нашему дому, и опять на свой паровоз Сильвестр его взял.
А Нюра обратно в Питер не поехала. Вся ее прежняя страсть в ней разгорелась и загудела, вроде как паровой котел, у которого предохранительный клапан заело. Ничего ей не надо, только Володьку на себе женить. Тут война, революция, землетрясение - это все ей нипочем, ей только Володьку надо.
А Володька что? Ухмыляется. Свысока пошучивает, будто он на лавке сидит, а она на коленях перед ним, сапоги ему стаскивает...
Убила
Ему передо мной стыдно, и для виду он сразу Нюрку забывает и разговаривает со мной. Осторожно разговаривает. Знает мой язык.
Зима, темнота, снег и глушь кругом нашего поселка, неспокойно, вся Россия бурлит, и половина голодает, и никто не знает, что будет через неделю и чем все кончится.
Ах, как стройно и гладко все и спокойно представляется, когда вспоминаешь через десятки лет.
А ведь тогда мы хотя и верили в победу, а ведь не знали, не знали, чем кончится даже какой-нибудь поход на Петроград Юденича или наступление Деникина. Не знали еще, чем кончится война с Вильгельмом у англичан с французами, - не знали имен тех, кто умрет, и тех, кто изменит, и названий мест сражений и побед, катастроф и мятежей - все это было впереди, в дыму, в темноте, было трепещущей загадкой, все наши судьбы еще решались, все, что сейчас кажется так азбучно просто, стройно и неизбежно, все только-только узнавалось. И с каким замиранием сердца от страха мы жили, с какой ненавистью к сильному и побеждающему, удачливому, готовому восторжествовать врагу...
Потом, спустя целую жизнь, мне часто приходилось, сидя в кино, в театре, смотреть героев-актеров, с озорной усмешкой, самоуверенно глядящих в глаза белогвардейским палачам, не от бесстрашия, а просто оттого, что они уже знают все наперед и прочитали конец пьесы, и потому так непохожи на тех людей, которым было очень страшно и которые отчаянно не хотели умирать, у которых сердце мучительно трепетало и томилось, щемило от тревоги за будущее, и они горячо верили, страстно надеялись, но только не знали, чем кончится для них сегодняшний день и какая будет общая судьба народа и революции...
Я стояла часа четыре в очереди за хлебом, вернулась - дом пустой. Сильвестр в депо, а Нюрки нет.
Вечером вернулся Сильвестр без Володи - тот куда-то смылся с полдня. Пропали оба, с Нюркой.
Укатили в чьих-то санях в деревню на свадьбу. Соседи рассказали.
Мы с Сильвестром молчали. Двое суток молчали.
Из нашего красногвардейского отряда приходили двое, спрашивали Володю. Чтоб был наготове. Я сказала: в депо, на работе.
Едва они ушли, я вскочила, оделась и пошла пешком в деревню. Туда верст двадцать, дорога заметенная. Попросила подвезти каких-то попутных мужиков. Куда там. Сами едут пустые, а не оглянутся даже.
Думала, ни за что не дойти. Начало темнеть, шла под конец как во сне перед глазами мечется белое, завивает воронки сухой снежок, заметает следы полозьев, вот-вот след пропадет, и я осталась среди поля - ни столбов, ни деревца, одни голые кусты да обледенелые кочки чухонского болота.
Ночью дотащилась до первых домов. Окна темные, ни огонька, ни души, только собаки осипшие на морозе задыхаются, давятся со злости.
Постучалась в одно окошко, меня послали по-русски, прошла еще, постучалась в другое, меня обругали по-чухонски, народ приветливый, того гляди замерзнешь под окнами. Прошла всю деревню. Все по собачьему лаю слышали, как я прошла улицу из конца в конец и пошла обратно, и только тогда кого-то любопытство взяло. Выглянул из ворот какой-то косматый, дождался, пока я подойду, назвал меня дурой, это уж ласково было после того, что я наслушалась под окнами, и, главное, объяснил, что свадьба идет в баронском имении, а не в деревне. А где имение? "Да сожгли, конечно!" сказал он и ушел, захлопнув калитку, однако перед тем махнул рукой в какую-то сторону. Я туда и поплелась по следам, перешла по льду через речку и пошла-пошла в горку и разглядела - деревья стоят четырехугольником без снега, черные, обугленные деревья. Потом фундамент разглядела, где ветер сдул снег с черных кирпичей.