Камер-фрейлина императрицы. Нелидова
Шрифт:
Привычкам парижским ни на йоту не изменила. Как пришла к господину Фальконе в его парижскую мастерскую — тёмное платьице глухое, косынка по плечам туго-натуго повязана, чепчик крахмальный крохотный. Волосы каштановые гладко-гладко зачёсаны...
«Мадам! Вы же не спите, мадам! Вам нехорошо? Вы расстроились? Может, вам лучше встать — рассеяться? Поглядите в окно, как развиднелось. День славный будет. Морозец чуть-чуть. Ветра никакого. Вы разрешите мне проводить вас в парк, мадам? Как было бы чудесно!» — Полно, Селестин, не даёшь слова сказать. Лучше напомни, как у мадам Колло получилось с её замужеством. — «О, мадам! Об этом лучше не вспоминать! Столько горя! Столько огорчений! Всё было так чудесно в Петербурге, пока не появился этот злосчастный Пьер». — Сын господина Дидро? Но почему злосчастный? Он же художник и очень модный на Британских островах. — «Боже мой, модный! Какое это имеет значение! Он появился в Петербурге, не предупредив господина Фальконе, но рассчитывая на его поддержку». — Но это вполне естественно: помощь отца. — «Естественно! После стольких лет молчания и небрежения. Господин Фальконе совсем не обрадовался его приезду. Напротив. У них состоялся бурный разговор — тётушка один раз вспоминала». — И что? Отец же оставил его у себя. — «А что было делать, мадам, что делать? Пьер требовал, чтобы отец представил его императрице, хотел непременно получить от её величества заказ на портрет. Он был совершенно несносен. Тем более господин Фальконе знал: его манера не может понравиться императрице». — Но ведь её величество писали такие разные мастера. Мог попробовать счастья и Фальконе-младший.
«Тем не менее отец оказался прав, хотя сын придумал написать портрет тётушки, и именно его господин Фальконе взял на себя смелость представить императрице. Покойная императрица так благоволила к тётушке! Но и эта хитрость не помогла. Императрица сказала, что на портрете тётушка куда хуже, чем в жизни. А это так и было, мадам, без малейшего преувеличения. Я видела этот портрет: он отвратителен». — С каких пор ты стала судьёй в искусстве, Селестин? — «О, простите меня, мадам, просто я знаю тётушку, а эта особа на портрете!» — В портрете должно быть не только сходство, но прежде всего душа, Селестин. Душа, понимаешь? — «В этом грязно-белом месиве, мадам, не было ни сходства, ни души. Уж меньше всего души! Моя тётушка, мадам, была святая, уверяю вас, истинная святая». — Так нельзя говорить, Селестин, об обыкновенном человеке. — «Тётушка не была обыкновенной, мадам! Судите сами. Два года Пьер торчит в Петербурге. Два года без заказов от императрицы! На шее отца, у которого и так множество забот с памятником. Он только вводит отца в лишние расходы и капризничает. Тётушка так и говорила — капризничает. Взрослый мужчина, какой позор!» — Я тогда кончала институт — об этом говорили, но кому-то работы Фальконе-младшего нравились. Я была поклонницей господина советника Левицкого, зато другие...
«Вы разрешите, мадам, я сейчас закончу ваш туалет. Вы останетесь в шлафроке — в покоях прохладно. Этот Валдис опять положил мало дров, а я не доглядела...» — Да нет же, я надену платье. Зелёное. И ты дашь мне шаль. Знаешь, турецкую. — «О, это будет вам так к лицу, мадам! Вы всегда умеете выбирать самые удачные наряды». — Селестин! — «Знаю-знаю, вы не любите моих слов, но я просто не могу удержаться. Так вот, через два года тётушка в сопровождении Пьера поехала в Париж. Ей нужно было повсюду рассказать о новой работе господина Фальконе, сделать гравюры, публикации. И Пьер поехал вместе с ней, но он решительно ничего не делал, и если бы его воля, быстро растратил все деньги, данные господином Фальконе на поездку. Просто тётушка держала их в своих руках. Пьер негодовал, но покорялся». — Он любил мадемуазель Колло? — «Он никого и никогда не любил, мадам. Это был простой расчёт найти способ остаться в Петербурге. Да-да, на него не было спроса нигде, и он рассчитывал только на Петербург». — Как, впрочем, и многие другие художники. — «Мадам, Пьер понимал, что императрица благоволит к тётушке, и надеялся с её помощью стать ни много ни мало придворным портретистом. А любовь — он находил её у каждой работницы на дворе своего отца и не скрывал этого».
Они вернулись вдвоём?.. — «Очень скоро, мадам. Да, вдвоём. И со мной, мадам. Тётушка была так добра, что взяла меня с собой. У меня не было ни её удивительного таланта, ни денег. Никаких, мадам. Тётушка имела свои средства. Вернее — она зарабатывала их в Петербурге, но все до единого франка отдавала господину Фальконе». — Но почему? Он этого требовал? — «Ни в коем случае. О, мадам, я же говорю, тётушка была удивительной женщиной. Она клала все деньги в общую кассу, чтобы её учитель — иначе она господина Фальконе не называла! — видел в ней всего лишь ученицу и помощницу, от него одного зависевшую». — Я готова её понять. — «А я нет, мадам. О, нет. Если бы всё обстояло иначе, не разыгралась бы вся история с Пьером. Вы же помните, они обвенчались в 1777 году». — Да, я была уже фрейлиной. — «Без гостей. Без свадебного торжества. А через два месяца Пьер уехал. Взбешённый. Проклятый отцом. О, это был настоящий монстр, мадам». — Почему вы так резки, Селестин? Молодые могла не сойтись характерами. — «Но я же знаю, мадам! Я видела всё собственными глазами. Пьер убедился, что тётушка не располагает и не собирается располагать собственными деньгами, что он решительно ничего не может получить от жены. К тому же императрица...» — Знаю, при Малом дворе говорили, что императрица была рассержена этим браком и даже высказывала недовольство самой госпожой Фальконе-Колло. Я не была при этом, но друзья описывали эту сцену. Ваша тётушка не проронила ни слова, так что императрице, так и не добившись ответа, пришлось кончить аудиенцию. Все ждали неприятных последствий для госпожи Фальконе. Но их не последовало. И мне даже казалось, что госпожа Фальконе затаила обиду на императрицу. Ведь ей были сделаны такие выгодные предложения в отношении портретов и оформления дворцов. — «О, нет, нет! Ни о какой обиде тётушка никогда не говорила. И как бы она посмела! Просто когда господин Фальконе уехал из Петербурга в Гаагу, тётушка последовала вскоре за ним». — Не вместе с ним? — «Нет, мадам. Тётушка была беременна». — И её супруг знал об этом? — «Не думаю. Тётушка специально ему не стала об этом сообщать. Да и зачем? Это бы лишило его окончательно надежды на её денежные средства. Да и господин Фальконе мог разгневаться». — Но разве он не хотел брака с вашей тётушкой? Это так естественно: любимая ученица и сын. — «Господин Фальконе? Никогда! На браке настояла тётушка. Да, она не любила Пьера. Но по Петербургу стали распространяться неприятные для господина Фальконе слухи. Как стало известно со временем, с помощью того же Пьера. И тётушка нашла способ их прекратить». — Какое самопожертвование! Боже, какой подвиг... — «Разве это такая редкость в жизни, мадам? Вы преувеличиваете. Мне кажется, каждый второй брак строится только так. Вы хотели знать, мадам, почему тётушка задержалась в Петербурге. Господин Фальконе никогда не занимался хозяйственными делами, не устраивал хозяйства, не нанимал слуг, даже не знал, есть ли в доме дрова, а в конюшне овёс. Всё это было делом тётушки. Она не хотела, чтобы учителя обкрадывали, и вела всему строжайший учёт. Вот и здесь она знала, что господин Фальконе больше не может рассчитывать ни на какие деньги от императрицы, и постаралась продать каждую мелочь. Я сама ей помогала».
Какой странный разговор. Не следовало его начинать. Теперь Селестин не остановить... «Тётушка должна была устраивать новорождённую дочь. И Машеньку». — А это кто? Вы ни о какой Машеньке никогда не говорили. — «Простая, совсем ещё юная девушка, помогавшая тётушке в мастерской. Как она сама когда-то помогала Учителю в Париже. Машенька была такой же, как тётушка, во всём. Сегодня мне кажется, что я даже никогда не слышала её голоса. В доме она умела быть совершенно незаметной. О, тётушка её очень ценила. Ей и в самом деле нужен был помощник. Ведь господин Фальконе после этого памятника великому императору в Петербурге дал зарок больше не заниматься скульптурой». — Так это правда? Его величество обсуждал со мной этот странный зарок. После такого труда отказаться от своего искусства! Впрочем, я думаю, господин ваятель был очень обижен, потому что Двор обошёлся с ним незаслуженно несправедливо. Последнее время его просто перестали замечать. Недовольство императрицы не могло не передаться придворным. Все его письма к императрице оставались без ответа. И главное — он уехал, даже не дождавшись открытия своего памятника.
«Вы правы, мадам. Но — надо было продолжать жить, а это стоит денег, больших денег». — Разве господину Фальконе не удалось составить состояния? — «Вы шутите, мадам! Господин Бецкой год от года становился скупее, задерживал выплаты, проверял каждую копейку, и только тётушка умела улаживать с ним дела. Конечно, деньги у господина Фальконе были, но ведь приходилось думать о будущем. А если художник перестаёт работать...»
Деньги... Не хочу о них думать. Не хочу. — «Тётушка вынуждена была всё предвидеть и в том числе судьбу своей новорождённой дочери. Её следовало поместить в хороший монастырь или в дорогой пансион. Разве не так? » — И поэтому вы остались в Петербурге? — «О, мадам, теперь я счастлива, что осталась, но тогда... Тётушка сказала, что нашла мне хорошее место, что я постепенно накоплю денег на возвращение в Париж и на приданое. И чтобы, может быть, найти себе жениха. У неё уже не было возможности заниматься мною. Но Господь не оставил меня — я стала вашей камеристкой. Это было такой честью — при дворе. И у вас». — Бедная моя Селестин, сколько же вам пришлось пережить, что вы даже сейчас побледнели. Мы зря завели этот разговор. — «Нет-нет, мадам! Я столько прожила рядом с вами, что один раз можно высказаться до конца. Если только я ещё не наскучила вам своими домашними делами».
Вы и впрямь ничего не говорили мне, Селестин, а я... была слишком занята своими мыслями. Так что всё-таки постигло вашу тётушку? — «Мадам, вы всегда так добры. Что ж, история оказалась и долгой, и короткой. Господин Фальконе перестал работать. Он хотел только издавать какие-то свои книги и путешествовать. Смолоду у него не было на это средств». — Но ведь по-настоящему не было и после отъезда из России. — «Зато тётушка старалась создать видимость, что ему доступна каждая его затея. Она баловала его как единственное дитя. И работала. Говорят, она днями и ночами работала, потому что к ней пришла, наконец, слава, мадам, и она получала множество заказов. Машенька — в семье её называли Мари — писала мне, что боится за тётушкино здоровье: иногда она теряла сознание около скульптурного станка, и Мари приходилось приводить её в чувство. Тётушка не видит ничего, кроме их парижской мастерской, куда никогда не заглядывает её Учитель».
Какое странное утро. Туманное. И сырое. Не морозное — сырое. Как в Гатчине. Селестин не поймёт, почему не хочу менять этих покоев, смотрящих на каменный двор. Бог мой, как все ненавидят Гатчину, а между тем... Скажите, Селестин, но ведь ваша тётушка любила господина Фальконе? — «Да, мадам». — Так почему же они не поженились? Всё было бы куда проще. — «Мадам, это грустная история. Сначала знаменитый скульптор, знавшийся с не менее знаменитыми людьми в Париже, принимавший в своей мастерской самою мадам де Помпадур, и думать не мог о браке с девчонкой из предместья. Девчонкой с улицы, мадам. Может быть, я так думаю, и не слишком замечал её. На мой разум, он каждую минуту мог её выгнать на улицу, откуда она так неожиданно и безо всяких рекомендаций к нему пришла». — Пусть так. Но дальше, дальше, когда Мари-Анн Колло стала членом императорской Академии трёх знатнейших художеств, любимицей самой Великой Екатерины? — «Она обвенчалась с его сыном. Невестка не может стать женой свёкра, мадам. Так не бывает».
Как всё это грустно... — «Но тётушка могла оставаться с господином Фальконе до конца. Когда ей удалось накопить денег на путешествие в Италию — господин Фальконе всю жизнь мечтал о нём, — в самый день отъезда, на пороге их дома, его разбил паралич». — Я не знала об этом. Но когда его величество со второй своей супругой отправился в путешествие по Европе и мы оказались в Париже, вы и словом не заикнулись об этом несчастье. — «Я была у Фальконетов, мадам, и собственными глазами могла увидеть, сколь несчастным было положение Учителя тётушки. Болезнь лишила его и ног, и дара речи. Одна тётушка и Мари умели понимать его желания. И так продолжалось восемь лет. Господина Фальконе даже не переносили в другую комнату. Это было тяжело и бесполезно. А не рассказала вам, тогда, в Париже, — я же знала, как нравилось искусство господина Фальконе его величеству». — Ваша правда. Его величество находил Фальконетов стиль игрушечным или, как выражался он, кукольным. Но здесь он мог бы ему посочувствовать... — «Хотя бы для того, чтобы досадить своей державной родительнице, вы хотите сказать, мадам? О, это никому ничего бы не дало. Но я могу принести вам завтрак? Уже весь дом на ногах, и кухарка наверняка удивляется моему опозданию». — Она вряд ли обратит на него внимание. — «О, как вы не правы, мадам. Ведь дом вас любит и почитает. Но слугам не положено открыто выражать своих чувств. Это было бы невоспитанно. Так разрешите мне поспешить».
Каблучки Селестин стучат по плитам коридора. Всё дальше. Всё тише. Ей так хочется обманывать себя: кто-то о них вспомнит, кто-то озаботится временем завтрака. Дорога до кухни — коридоры, лестница, снова коридор... И никого по пути. Его величество говорил: смешно бояться одиночества. Одиночество укрепляет дух. Лечит. Он должен был думать так. Не мог иначе, если никому нельзя верить, если кругом доносчиков больше, чем опавшей листвы в осеннем парке. Куда больше. Должен был... А на самом деле, как любил когда-то смеяться. Как шутил... «Вот и наш завтрак, мадам. Кухарка уверяет, что сегодня особенно удались гренки, которые вы когда-то хвалили. С тёртым пармезоном. И специями». — Вы собирались принести круасаны, Селестин. — «Боже, я совершенно забыла о них распорядиться. Простите меня, мадам, ради бога, простите. Зато завтра...»