Камера обскура
Шрифт:
«…это ужасно, что ты вернулся. Ты же по сравнению с ним нищий. Боже мой, теперь я знаю, все будет испорчено».
«Пустяки, пустяки, мы будем крайне осторожны».
«Знаешь что, – сказала Магда, – увези меня отсюда. У меня голова трещит от этого гула, я не могу. Он, видно, уже не вернется, а если вернется, чорт с ним».
«Пойдем ко мне, – не будь дурой. Только на часок».
«Ты с ума сошел. Я рисковать не намерена. Я обрабатываю его около года, и только теперь договорились до развода. Неужели я стану рисковать?»
«Он не женится», – сказал Горн убежденно.
«Ты меня отвезешь домой или нет?» – спросила она и быстро подумала: «В автомобиле поцелую».
«Скажи, как ты вынюхала, что у меня нет денег?»
«Ах, это видно по твоим глазам», – сказала она и прижала к ушам ладони, так как шум поднялся нестерпимый, –
«Не понимаю, зачем ты откладываешь, Магда. Это случится неизбежно, – нечего терять золотое время».
Они вышли из ложи. Магда вдруг покраснела и сдвинула брови. На нее смотрел толстый, темноглазый господин, – взгляд его выражал отвращение. Рядом с ним сидела девочка и, уставившись в огромный, черный бинокль, следила за возобновившейся игрой.
«Обернись, – сказала Магда своему спутнику. – Видишь этого толстяка и девочку, вон там, – видишь? Это его шурин и дочка. Понимаю, почему мой трус улизнул, жалко, что я не заметила раньше. Толстяк меня раз выругал девкой. Если б его кто-нибудь избил…»
«А ты еще говоришь о браке, – сказал Горн, идя за ней вниз по лестнице. – Никогда он не женится. Поедем сейчас ко мне, ну на полчасика. Не хочешь? Ах, ладно, ладно. Я просто так. Я тебя отвезу, только помни, что у меня нет мелочи».
XVIII
Макс проводил ее взглядом: у добрейшего этого человека чесались руки. Он подивился, кто ее спутник и где Кречмар, и долго еще поглядывал с опаской по сторонам, боясь вдруг увидеть не только Магду, но и Кречмара. Было большое облегчение, когда кончилась игра и можно было Ирму увезти. «Ничего не скажу Аннелизе», – решил он, когда приехали домой. Ирма была молчалива, – только кивала и улыбалась на вопросы матери.
«Самое удивительное, как они не устают так бегать по льду», – сказал Макс.
Аннелиза задумчиво взглянула на него, потом обратилась к дочке: «Спать, спать». – «Ах нет», – сонно сказала Ирма. «Что ты, полночь. Как же можно!»
«Скажи, Макс, – спросила Аннелиза, когда девочку уложили, – у меня почему-то чувство, что произошло там что-то, мне было так беспокойно дома. Макс, скажи мне?»
Он смутился. После размолвки с мужем у Аннелизы развилась прямо какая-то телепатическая впечатлительность.
«Никаких встреч? – настаивала она. – Наверное?»
«Ах, перестань. Откуда ты взяла?»
«Я всегда этого боюсь», – сказала она тихо.
На другое утро Аннелиза проснулась оттого, что бонна вошла в комнату, держа в руке градусник. «Ирма больна, сударыня, – объявила она с улыбкой. – Вот – тридцать восемь и пять». – «Тридцать восемь и пять», – повторила Аннелиза, а в мыслях мелькнуло: «Ну вот, – недаром я вчера беспокоилась».
Она выскочила из постели и поспешила в детскую. Ирма лежала навзничь и блестящими глазами глядела в потолок. «Там рыбак и лодка», – сказала она, показывая движением бровей на потолок, где лучи лампы (было еще очень рано, и шел снег) образовали какие-то узоры. «Горлышко не болит?» – спросила Аннелиза, поправляя одеяло и глядя с беспокойством на остренькое лицо дочери. «Боже мой, какой лоб горячий!» – воскликнула она, откидывая со лба Ирмы легкие, бледные волосы. «И еще тростники», – тихо проговорила Ирма, глядя вверх.
«Надо позвонить доктору», – сказала Аннелиза, обратившись к бонне. «Ах, сударыня, нет нужды, – возразила та с неизменной улыбкой. – Я дам ей горячего чаю с лимоном, аспирину, укрою. Все сейчас больны гриппом».
Аннелиза постучала к Максу, который брился. Так, с намыленными щеками, он и вошел к Ирме. Макс постоянно умудрялся порезаться – даже безопасной бритвой, – и сейчас у него на подбородке расплылось сквозь пену ярко-красное пятно. «Земляника со сливками», – томно и тихо произнесла Ирма, когда он нагнулся над ней. «Она бредит!» – испуганно сказал Макс, обернувшись к бонне. «Ах, какое, – сказала та преспокойно. – Это про ваш подбородок».
Врач, обыкновенно лечивший у них с тех пор, как родилась Ирма, оказался в отъезде, и Аннелиза не обратилась к его заместителю, а вызвала другого доктора, который в свое время бывал у них в гостях и слыл превосходным интернистом. Доктор явился под вечер, сел на край Ирминой постели и, глядя в угол, стал считать ее пульс. Ирма рассматривала его белый бобрик, обезьянье ухо, извилистую жилу на виске. «Так-с», –
На другое утро температура слегка понизилась. Зато Макс был очень красен, поминутно сморкался, однако отказался лечь и даже поехал к себе в контору. Бонна тоже почихивала.
Вечером, когда Аннелиза вынула теплую стеклянную трубочку из-под мышки у дочери, она с радостью увидела, что ртуть едва перешла через красную черточку жара. Ирма пощурилась от света и потом повернулась к стенке. В комнате потемнело. Было тепло, уютно и немножко сумбурно. Она вскоре заснула, но проснулась среди ночи от ужасно неприятного сна. Хотелось пить. Ирма нащупала на столике стакан с лимонадом, выпила и, чмокая и поглатывая, поставила обратно, почти без звона. В спальне было как будто темнее, чем обыкновенно. За стеной надрывно и как-то восторженно храпела бонна. Ирма послушала этот храп, потом стала ждать рокота электрического поезда, который как раз вылезал из-под земли неподалеку от дома. Но рокота все не было. Вероятно, поезда уже не шли. Она лежала с открытыми глазами, и вдруг донесся с улицы знакомый свист на четырех нотах. Так свистал ее отец, когда вечером возвращался домой, – просто предупреждал, что сейчас он и сам появится и можно велеть подавать. Ирма отлично знала, что это сейчас свищет не отец, а странный человек, который вот уже недели две как повадился ходить в гости к даме, живущей наверху, – Ирме поведала об этом дочка швейцара и показала ей язык, когда Ирма резонно заметила, что глупо приходить так поздно. Самое удивительное и таинственное, однако, было то, что он свистал точь-в-точь как отец, но об этом не следовало распространяться: отец поселился отдельно со своей маленькой подругой, – это Ирма узнала из разговора двух знакомых дам, спускавшихся по лестнице. Свист под окном повторился. Ирма подумала: «Кто знает, это, может быть, все-таки отец, и его никто не впускает, и говорят нарочно, что это чужой». Она откинула одеяло и на цыпочках пошла к окну. По дороге она толкнула стул, но бонна продолжала трубить и клокотать как ни в чем не бывало. Когда она открыла, пахнуло чудесным морозным воздухом. На мостовой стоял человек и глядел вверх. Она довольно долго смотрела на него, – к ее большому разочарованию, это не был отец. Человек постоял, постоял, потом повернулся и ушел. Ирме стало жалко его – надо было бы, собственно, открыть ему, – но она так закоченела, что едва хватило сил запереть окно. Вернувшись в постель, она никак не могла согреться, и когда наконец заснула, ей приснилось, что она играет с отцом в хоккей, и отец, смеясь, толкнул ее, она упала спиной на лед, лед колет, а встать невозможно.
Утром у нее было сорок и три десятых, и доктор, которого тотчас вызвали, велел немедленно облечь ее в тугой компресс. Аннелиза вдруг почувствовала, что сходит с ума, что судьба просто не имеет права так ее мучить, и решила не поддаваться, и даже улыбалась, когда прощалась с доктором. Перед уходом он еще заглянул к бонне, которая прямо сгорала от жара, но у этой здоровенной женщины ничего не было серьезного. Макс проводил доктора до прихожей и простуженным голосом, стараясь говорить шепотом, спросил, правда ли, что жизнь Ирмы не в опасности. Доктор Ламперт оглянулся на дверь и поджал губы. «Завтра посмотрим, – сказал он. – Я, впрочем, еще и сегодня заеду». «Все то же самое, – думал он, сходя по лестнице. – Те же вопросы, те же умоляющие взгляды». Он посмотрел в записную книжку и сел в автомобиль, а минут через пять уже входил в другую квартиру. Кречмар встретил его в шелковой куртке с бранденбургами. «Она со вчерашнего дня какая-то кислая, – сказал он. – Жалуется, что все болит». – «Жар есть?» – спросил Ламперт, с некоторой тоской думая о том, сказать ли этому глупо озабоченному человеку, что его дочь опасно больна. «Температуры как будто нет, – сказал Кречмар с тревогой в голосе. – Но я слышал, что грипп без температуры – очень неприятная вещь». «К чему, собственно, рассказывать? – подумал Ламперт. – Семью он бросил с совершенной беспечностью. Захотят – известят сами. Нечего мне соваться в это».