КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК

Орлов Владимир Викторович

«Ну ладно… - успокаивался Прокопьев.
– Я-то забоялся, что он меня в тяготы Нины, той, разревевшейся, с дурной прической, пожелает втравить и действий потребует, а у него, похоже, здравого смысла в голове и на три гроша нет…»

– У меня иные представления о гномах, - не смог все же удержаться Прокопьев.

– Ваши представления, - сказал Линикк, - ничего не изменят.

– Мое существование в мире, - вздохнул Прокопьев, - вообще ничего не может изменить.

– Вот это вы напрасно, - покачал головой Линикк.
– Это как сказать. Вы о многом не знаете. А кое-что от вас может зависеть не только в мебелях, но и в судьбах иных людей. Да.

«Сейчас он опять начнет подсовывать мне Нину нечесанную», - возмутился Прокопьев.

– И

что же на телеграфе нашем Центральном вы так и числитесь Гномом?
– съехидничал Прокопьев.
– Об окладе гнома я не спрашиваю из соображений приличия…

– Отчего же… - Арсений Линикк будто бы смутился, усы его углами потекли вниз, - отчего же… В штатном расписании я числюсь инженером по технике безопасности… Надзираю над кабельным хозяйством… оклад соответственный…

– Простите за бестактность, - сказал Прокопьев, - я ощущаю, что вы проявляете ко мне некий интерес. Или я ошибаюсь?

– Нет, не ошибаетесь.

– И в чем же ваш интерес?

– Вы жертвенное существо, - произнес Линикк, как показалось Прокопьеву, торжественно и печально.
– Но вы в этой истории - не главный. Главные в нем - другие…

– Вы сейчас - гном или этот… по технике безопасности?
– спросил Прокопьев.

– Именно этот… по технике безопасности!
– захохотал вдруг Арсений Линикк.

Он выглядел сейчас весельчаком, шляхтичем с кубком на попойке у пана Вишневецкого, но Прокопьеву стало не по себе.

– А ты, Сенечка, опять про своих кобелей заливаешь, - заметила долго молчавшая кассирша Люда.

– Ну вот вы снова, Людмила Васильевна, надо мной насмешничаете!
– всплеснул руками Линикк.
– У меня в хозяйстве кабели, кабели, а не собаки! До слез обидно, Людмила Васильевна, до слез!

Однако никакие жидкости усы Арсения Линикка не омочили.

– А тебя, Сенечка, днем Тоня спрашивала, - объявила кассирша.

Линикк вскочил.

– Чур меня! Чур! Что же вы меня раньше-то не предупредили! Бежать, бежать!

И явно испуганный Линикк, переставляя ноги по утиному, унес из закусочной свое основательное тело.

– Вот трепач-то!
– рассмеялась кассирша.
– Он теперь еще и Гном Телеграфа!

– А разве не гном?… - будто бы и не к кассирше, а к самому себе обращаясь, произнес Прокопьев.

– Какой же он гном!
– хохотала кассирша.
– Сколько лет его знаю, и Пилсудским был, и Маннергеймом, но гномом никогда!

Однако Прокопьеву было не до смеха. Его била дрожь. «Вы жертвенное существо, - звучало в нем, - вы жертвенное существо…» Он пытался образумить себя, признать Арсения Линикка личностью несерьезной, мягко сказать, а то и ущербной и уж, конечно, по версии кассирши Люды, трепачом. Но что это меняло? Пусть даже вечернее явление некоей Тони могло сокрушить дух Гнома Телеграфа или погоняльщика энергий по медным нитям. Ущербные и блаженные умели предрекать… Кто же определил его, Прокопьева, в жертвенные существа? И за какие такие свойства натуры? Причем ведь не в жертвенного человека, а именно в существо. В барана, что ли, коему суждено рухнуть в день сабантуя? Или в агнца, еще не откормленного и невинного? За что ему такая участь? Но ведь история с агнцем - история символическая, в символ чего могли произвести его, Прокопьева Сергея Максимовича, и что нынешней жертвой намерены были искупить, уберечь или спасти? Или кого улестить? Никакие разумные разъяснения в голову Прокопьеву не приходили…

– Да что это вы, - обеспокоилась кассирша Люда, - Сергей…

– Максимович, - подсказал Прокопьев.

– Сергей Максимович, что это вы так разволновались-то? Сенечка наш не только трепач и запуган подругой Тоней, у него еще и сотрясение было.

– Сотрясения у всех были, - стараясь не выказать дрожь, выговорил Прокопьев.

– И у вас сотрясение было?
– удивилась Люда.
– Ой! Ой!

– Я не про мозги, Людмила Васильевна, - мрачно сказал Прокопьев, - я про иные сотрясения…

– Ну те-то сотрясения всем известны, - уточнение Прокопьева вроде бы кассиршу разочаровало.
– Те-то что! А вот Сенечка головой падал на камни, не нарочно, конечно, но с кровью… А вы, ишь, как взъерошились! Вы лучше еще солянку закажите. А к ней и сто граммов.

– Солянку, пожалуй, отложим, - сказал Прокопьев.
– А вот сто граммов, Дарьюшка, будьте добры, налейте.

Дарьюшкой Прокопьев (отчасти смущаясь - слащавости, что ли, своей или даже угодливости) назвал двадцатитрехлетнюю буфетчицу, гарную хохлушку из-под Херсона, нашедшую приют у родственников в Долбне. Дома ее окликали Одаркой, да и в Камергерском она ощущала себя Одаркой, однако для Прокопьева, знакомого с комической оперой Гулак-Артемовского, Одарка была дородной и скандальной бабищей, проживавшей за Дунаем, и иной осуществиться не могла.

Сто граммов дрожь Прокопьева отменили, но усатую рожу Арсения Линикка из его соображений не вывели. «И не главный я в этой истории, - вспоминал Прокопьев.
– Да и отчего же мне быть главным, я всегда семистепенный… Главные - короли, ферзи, ладьи, а я пешка… Но принесение в жертву пешки - дело пустяшное… Неужели Линикк имел в виду шахматную партию? Вряд ли…» Шахматами Прокопьев не увлекался, а потому мысль о ферзях и пешках продолжения не получила.

А внимание кассирши Люды, как и буфетчицы Дарьюшки (позже Прокопьев называл ее Дашей), было уже занято явлением шумной дамы с двумя раздутыми сумками. Дама была коммивояжеркой, хорошо знакомой в закусочной, привычнее говоря, толкачом-коробейником ходового товара. Она и ее сотоварки обслуживали в округе служительниц продуктовых магазинов и всяких, по их мнению, забегаловок. Производили они впечатление продувных бестий, в отличие, скажем, от хрустальщиц. Те предлагали свои хрустали и фарфоры не то чтобы смущаясь, а словно бы стыдясь всего мира. Им на заводах в дни расплат вместо денег выдавали изделия, и приходилось путешествовать в столицу в надежде на щедрости москвичей. Сегодняшней коробейнице стесняться было нечего. Сумку свою она набила халатами, юбками, колготами, бельем и прочими дамскими радостями. Сейчас же за буфетной стойкой и на кухне начались смотрины товаров, примерки, с восторгами, вздохами, шлепками, нервными похихикиваниями, будто бы вызванными щекотаниями. Понятно, что к поварихам и уборщицам не могли не присоединиться буфетчица и кассирша. «Сергей Максимович, за кассой приглядите», - было брошено благонадежному посетителю. Увы, увы, фейерверк жизни не состоялся нынче для Людмилы Васильевны. Ничто - ни шелковое, ни хлопчатобумажное, ни льняное, ни из искусственных волокон не оказалось безупречно приложимым к ее телу.

– Да, Тонечка, ты уж извини, - говорила Люда коробейнице, вернувшись к кассе, - я бы взяла, но слишком низко приталено и цветочки идут чересчур наискосок.

– Да чего извиняться-то!
– весело отвечала ей коробейница, сумки ее чуть-чуть похудели.
– Заказ твой я поняла. Во вторник твоя смена? Во вторник я тебе и принесу.

– Была бы баба ранена!
– прозвучало в углу закусочной, близком к окну.

Над столиком со стаканом в руке воздвигся свирепый мужчина, седой, лет шестидесяти пяти, не частый, но заметный посетитель закусочной, объявлявший себя то летчиком-испытателем, то следователем по особогосударственным значениям. Может, где-то он и летал или что-то выпытывал, но здесь он чаще проявлял себя горлопаном и бузотером.

– Была бы баба ранена!
– прозвучало вновь, но уже как бы усиленное рупором.

За столиком оратора сидели крепкие мужчины, с лицами и повадками ответственных работников, то ли бывших, то ли удержавшихся.

– Но шел мужик с бараниной. И дал понять ей вовремя!
– продолжал громобой. И заключил: - Так давайте выпьем за мужика с бараниной!

Соседи громобоя сейчас же вскочили и с возгласами одобрения чествовали звоном стаканов мужика, спасшего от паровоза рассеянную бабу.