КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК
Шрифт:
И были часы любви. И были ночи любви. Но часы и ночи складываются из мгновений, и ни в одно из этих мгновений Соломатину в голову не пришли мысли о чьей-то фальши или корысти либо о предстоящих ему болях и муках. Лишь единственный ночной эпизод вызвал досаду Соломатина и то ненадолго. Утехи их с Елизаветой никак не походили на эротические упражнения, они с ней снова стали ненасытными любовниками («Ненасытными любовниками!
– позволил усмехнуться про себя Соломатин.
– Это что, девятнадцатый век, что ли, Поль де Кок какой-нибудь?») Свет они не гасили, отчего же не любоваться телами друг друга, снова играли в самца и самку, «звериные» восторги их вполне могли быть услышанными и в соседних квартирах, в минуты временного опустошения и тихой услады Соломатин, поглаживая неуспокоенные соски Елизаветы, принялся рассказывать ей об особенностях брачных игр божьих коровок, о том, как они ласкают друг друга не менее пяти часов и о том, как самец спускается с подруги
Утром Елизавета, сбросив простыню после душа, довольная, показала ему трусики и бюстгальтер.
– Смотри, Андрюша, прелесть какая! Специально купила вчера для нашей с тобой ночи. А ты сорвал их с меня и даже не взглянул на них.
– Меня волновали твои прелести, - сказал Соломатин, лаская языком мочку Лизиного уха, - а не какие-нибудь тряпки.
– Погоди, - Лиза отодвинулась от него, будто бы в обиде.
– Какие же это тряпки. Это - произведения искусства. Взгляни на этикетки. Они же от «Антик бутик». Ты восхитись! Видишь эти трусики с заниженной талией, расшитые кружевами цвета слоновой кости с мотивом бабочек? А лифчик, приподнимающий грудь? Он марки «Болеро», сделан по образцу воздушных подушек с пузырьками воздуха между двумя слоями термопласта. А?
Соломатин промолчал. Если бы однажды поутру он услышал все эти слова от какой-либо иной женщины, он выматерился бы про себя и более бы эту женщину, пусть и желанную, не посещал. А сейчас болтовня Елизаветы чуть ли не вызвала его умиление.
– А тебе я куплю трусы от «Кельвина Кляйна», - пообещала Елизавета.
– У меня плохие трусы?
– помрачнев, спросил Соломатин.
– Нет, но…
– Я стираю. У меня стиральная машина «Индезит», - сказал Соломатин.
– Я человек опрятный.
– Не в этом дело!
– воодушевилась Елизавета.
– Просто ты в одежде должен соответствовать сути и ценности своей натуры. Поверь мне, я с радостью буду создавать твой образ. При твоем, конечно, согласии…
– Ты, стало быть, Пигмалион, а я Галатея, - сказал Соломатин.
– Так… Соответствовать ценности? Или ценникам и этикеткам?
– Ты опять начинаешь ворчать… - ресницы Елизаветы захлопали, а глаза ее повлажнели.
– Я вовсе не Пигмалион…
– Я ворчун по жизни. Нередко пребывал неудачником, а потому и ворчун. Но и при Белоснежке был гном Ворчун. Не обижайся, милая, - Соломатин положил руки на плечи Елизаветы, целовал ее шею.
– Какой же ты гном!
– улыбнулась Елизавета.
К разговору они смогли вернуться через полчаса.
– Лизанька, - будто бы прошипел Соломатин, но прошипел нежным змеем, - если я от тебя еще раз услышу всякие там от «Антик бутик», от «Армани», от «Гальяно», от «Ямомото», от «Лагерфельда» или еще от кого там, я тебя придушу и проглочу.
– Принимаю к сведению, - прошептала томно, но и с позевыванием Елизавета.
– Хотя ничего не имею против быть тобой придушенной и проглоченной. Просто мы с тобой походим по магазинам, ты сам подберешь себе, если что понравится, а в случае моих покупок станешь консультантом и художественным руководителем.
– Чего? Чего?
– приподнялся на локтях Соломатин.
– Каким еще магазинам! В шмоточных лавках я падаю в обмороки. А в консультанты призови своих гламурных подруг!
– У меня, Андрюшенька, нет никаких гламурных подруг, - сказала Елизавета с печалью.
– Приятельницы есть, а подруг нет. К тому же верен закон - не ходи за покупками с советчицами, они конкурентки и злыдни, домой привезешь всякую дрянь. А я теперь больная, избалованная и извращенная, если не куплю какую-либо вещицу, хоть бы и маечку с блестками, - день пустой. Ты? Ты, любовь моя, в другом измерении. Но придется тебе забыть об обмороках.
– Я не тряпичник! Ни в какие магазины с тобой ни ногой!
– заявил Соломатин так, словно бы принародно зачитывал один из параграфов Декларации о независимости.
– Хорошо, хорошо, - заспешила Елизавета и руку положила Соломатину на живот.
– Будет по-твоему.
Однако с ходом времени твердость Соломатина стала пластилиновой.
Елизавета ни о каких магазинах с ним более не заговаривала, обновками не хвасталась, но убедила Соломатина участвовать в ее культурной программе. И вот каждый вечер, когда не было нужды являться на службу в Брюсов переулок, Соломатин сопровождал ее в театры и на концерты. Бывали они и на вернисажах, посиживали и в кино. После исчезновения дома номер три по Камергерскому переулку театралов и любителей послушать музыку в залах в Москве вроде бы поубавилось. Да и те, что шли на вечерние действа, полагали, что рискуют, вдруг и зрелищное учреждение, какое они отважились посетить, возьмут и уволокут неизвестно куда. Соломатин знал, что за бочка такая «Бакинского керосинового товарищества», и потому ни о каких рисках не думал. Риски его поджидали совсем иного свойства. Соломатин был консерватор. А в театрах его стали угощать лакомствами, переварить какие он не был в состоянии. «Болдак! Сплошной Болдак!» - повторял Соломатин. Болдак был какой-то наглец из болотной провинции явившийся приучать Москву к мировой культуре. Исполнители «Чайки» в его дрессуре, губя тексты Антона Павловича, выглядели лишь акробатами разряда ниже третьего. Да что Болдак! И своих коммерческих трюкачей, своих любителей потоптаться на чужих пьедесталах хватало. Сносными выходили лишь музыкальные угощения. Но и тут со временем Соломатин заскучал. Меломаном он не был, хотя иногда и отходил душой при звуках Моцарта, Баха, даже Стравинского, но предпочитал услаждать себя музыкой дома. Однако обижать Елизавету ему не хотелось. Барышне вечерние выходы с ним даже и на Болдака нравились. А Соломатин любовался ею и в залах, и в фойе. Наряды же каждый раз ее преобразовывали новые и явно доставляли ей (заметно, что и мужчинам, глазевшим на нее) радость. Соломатин никак не оценивал вслух ее приобретения, а ведь чувствовал, что подруга язык прикусывает только, чтобы не назвать осчастливленный ею магазин и от «кого» произведение искусства. Сам же он в фойе иногда ощущал себя скверно, полагая, что все, и господа, и дамы, поглядывают и не на Елизавету с ее нарядами, а на него, причем с брезгливостью. «А вам-то что? А вы-то кто такие!» - вскипало в Соломатине. Однажды в соседнем с Брюсовом переулке он, понаблюдав за тем, как пухлый мужик изображает и Счастливцева, и томную полногрудую помещицу Гурмыжскую, вынужденную продавать лес, и как шумят купцы, лес желающие приобрести, упакованные в костюмы Бэтменов и Суперменов, не выдержал и шепнул Елизавете: «А давай-ка я завтра схожу с тобой в магазин. Уж больно платье на тебе сегодня замечательное!»
Елизавета чмокнула его в щеку и в момент монолога застенчивого трагика Несчастливцева, мальчишечки совсем, поучавшего героиню, зааплодировала, вызвав недоумение публики и внезапные поклоны артистов. И вовсе не платье было на Елизавете, Соломатин сморозил, а зеленая блузка из муслина и льющаяся до икр юбка, а между ними широченный ремень с пряжкой, украшенной, вполне возможно, и не стразами. Камни эти взблескивали в полумраке зала, как и глазища Елизаветы. Да что там платье или блузка! Хороша Елизавета в любом наряде! Таково было нынче состояние Соломатина, окажись рядом Веласкес с кистями и мольбертом, тот сейчас же взялся бы за полотно «Сдача Бреды».
Впрочем, Лизанька, умная барышня, Соломатина не торопила. Не обязательно завтра, а когда-нибудь… вообще… Мало ли какие мысли могли прийти Соломатину при виде подушек-грудей помещика-помещицы, по причине плохой дикции орошавшей(шего) сцену слюной. В горячности пообещал тогда сопровождать подругу в магазин, а теперь об это жалел… Но вот выпал снег, и у Елизаветы возникла необходимость приглядеть сапожки. О сапожках как бы между прочим было сказано Соломатину, и он кивнул. «Поможешь мне выбрать?» - «Выбирать я ничего не буду, а просто постою рядом…»
В какой магазин его завезла Елизавета, узнавать Соломатин из принципа не стал. Но видимо, в дорогой. Покупателей в нем не было. Зато в скуке пребывали здесь несколько утомленных жизнью наблюдателей за товаром и возможными мошенниками и пять похожих на стюардесс продавщиц, эти сейчас же обзавелись европейскими улыбками. Для придания степенного вида Елизавета уговорила Соломатина надеть «консерваторский» прикид. «Хорош! Хорош!
– оценила Елизавета.
– Созрел для фейс-контроля. Не хватает лишь одного предмета. На левой руке…» Хорош-то хорош, однако наблюдатели за товаром и жульем взглядывали на него настороженно и уж во всяком случае - надменно. Вполне возможно, полагая, что он водитель или охранник дамы с деньгами. Естественно, и Соломатин (так ему казалось) взирал на них с высокомерием человека, знающего цену всей этой охранной шушере. Неловкость его положения ощутила Елизавета и произнесла: «Любовь моя, подойди ко мне, взгляни на эти сапожки со шнуровкой». Соломатин подошел к ней именно степенно, руки - за спиной, на пояснице, перчатки бы ему еще из лайки для важности, сказал внятно, для наблюдателей и продавщиц: «Любовь моя, я всегда доверял твоему вкусу». И позже слова «Любовь моя!» чаще всего были основными текстами Соломатина в магазинах.