Камеристка
Шрифт:
Глава сто одиннадцатая
Сразу за рыночным павильоном на площади Алигр начиналась улица Теофиля Русселя, и здесь находилась гостиница «Красный барон», из которой 14 июля 1789 года был дан сигнал к штурму Бастилии. Волнения в этом квартале начались уже давно.
Фобур Сент-Антуан, соединяющая площадь Бастилии с площадью Нации, в последние годы старого режима считалась рассадником революции. Многие потайные задние дворы застроенного квартала являли собой отличные укромные уголки, где встречались смутьяны и преступники всех мастей. Здесь мог каждый, у кого нелады с законом, спрятаться
— Но этого практически не бывает, — сказал папаша Сигонье, — все воры привыкли решать свои споры между собой. Полиция — общий враг.
Здесь же жили и маленькие люди. Я часто навещала бывших камеристок и служанок, которые нашли приют в своих семьях, когда их господа отправились в изгнание. Многие занялись проституцией, чтобы заработать себе на жизнь. Эта профессия процветала также и во времена революции.
Союзные армии и английский флот все плотнее стягивали кольцо вокруг Франции. Неделями стояла невыносимая жара.
В Тампле ночами было душно, как в парнике, и королева, когда около двух часов ночи явилась полиция, даже не проснулась. У чиновников был приказ доставить вдову Капет на допрос. Мария-Антуанетта натянула черное вдовье платье и выслушала обвинение: она — враг Франции, ее ждет судебное разбирательство в революционном трибунале. До начала процесса ее поместили в Консьержери. Это означало разлуку с детьми, золовкой и последними доверенными лицами.
Что произошло в последние недели жизни Марии-Антуанетты, могла рассказать гражданка Розали Ламорлье, которая здесь впервые встретилась с заключенной номер 280. Мадам Розали была вдовой повара, который некогда состоял на королевской службе. После его смерти — он уже как монархист стал жертвой гильотины — она получила место надзирательницы в Консьержери. Ее мать была известная хозяйка кабачка и моя хорошая знакомая.
— Я ее не узнала, — сказала Розали, когда ее вели по мрачным коридорам тюрьмы в свете нескольких смоляных факелов. Она была высокая и худая, одета в черное платье, очевидно, видавшее лучшие времена, и двигалась с осторожностью пожилых людей, суставы у которых окостенели. Один из стражников, сопровождавший ее, называл ее «мадам сорока».
Я нашла поведение этих парней просто позорным, хотя никогда не испытывала симпатии к королеве. Мне стало ее жаль.
— Камера, которую отвели заключенной, была мрачным, холодным помещением размером в десять квадратных метров. Пол был каменный и неровный. Крошечное окно даже днем почти не пропускало свет. Обстановка скудная: узкая кровать с соломенным тюфяком, грязная ширма, два старых плетеных стула с дырявыми сиденьями да маленький дубовый стол с поцарапанной столешницей. Обои местами клочьями свисали с голых каменных стен. Но больше всего ужасал запах плесени, скопившийся в древних стенах. — Розали надолго замолчала, потом продолжила: — Заключенная с удивлением рассматривала ужасную дыру; при этом она не замечала ни меня, ни надзирателя, который сидел за маленьким столом и записывал ее имя в реестр заключенных. Стражник взял из рук королевы маленький узелок, в котором находились все ее пожитки. Каждый предмет чиновник тщательно заносил в список.
Среди вещей Марии-Антуанетты находился альбом с волосами ее детей и ее казненного супруга, арифметическая таблица, которой она пользовалась для занятий математикой с сыном, шкатулка для шитья, маленький портрет так жестоко убитой принцессы Ламбаль, шаль на холодные дни и катехизис.
Эти несколько вещей и жалкая одежда, которая была на ней, — вот и все земное имущество королевы Франции. На ее худых пальцах все еще болтались три золотых кольца, а на исхудавшей шее на тонкой золотой цепочке она носила золотые карманные часики. Эти часы она повесила на гвоздь в стене.
Наконец надзиратель внес все в свой список. Теперь я осталась наедине с заключенной номер 280; она улыбнулась мне и начала раздеваться, чтобы провести остаток ночи. Черное платье она аккуратно сложила на стуле. Потом, смертельно усталая, легла в нижнем белье на кровать, которую я незадолго до ее прихода застелила чистым бельем, — продолжила Розали. — Горе и бесконечные страдания измотали эту женщину. По отношению ко всем она оставалась вежливой и дружелюбной, как бы грубо с ней ни обращались.
— Королева скрывала свою ущемленную гордость и гнев за хорошим воспитанием, — считал герцог де Рабульон, друг мадам Франсины. — Никогда она не опустилась бы до одного уровня с теми, кто теперь плохо обращался с ней.
А моя госпожа предположила:
— Очевидно, королева, которую мы часто видели нервной, даже истеричной, обладала огромным запасом душевных сил.
Но ее тело таких сил уже не имело. Руки у нее дрожали, а левое веко непрестанно дергалось. К тому же она страдала от головных болей.
— Ее месячные кровотечения, — рассказывала Розали, — были хуже всего, естественный цикл сбился. Это было у многих заключенных женщин, но она страдала несказанно и все просила у меня тряпки, чтобы не испачкать платье или постельное белье. Но для каждой заключенной был определенный запас бинтов. Так что я разрезала свои рубашки и положила эти тряпки ей под подушку.
Глава сто двенадцатая
Вывоз королевы из Тампля не стал неожиданностью. За четыре недели до этого однажды утром явились четыре офицера Национальной гвардии, чтобы по приказу «Комитета общественной безопасности» отвезти дофина в «более демократическое окружение». Целый час Мария-Антуанетта упрашивала, чтобы ее не разлучали с сыном.
— Месье, умоляю вас, не забирайте у меня единственного родного человека на этой земле. Ради Христа, не разлучайте меня с самым дорогим, что у меня есть, — слышала я, как она в слезах умоляла офицеров. У меня чуть не разорвалось сердце.
Они хотели оградить ребенка от ее «вредного» влияния, чтобы мальчик рос как обычный гражданин. Мария-Антуанетта знала, что она никогда его больше не увидит, и совершенно потеряла самообладание. Мужчины некоторое время смотрели на нее, потом старший холодно сказал:
— Хватит, мадам. Решайтесь: или мы сейчас убьем обоих ваших детей, или вы позволите нам выполнить приказ и забрать мальчика.
Тут она сдалась. Они с Марией-Терезой одели мальчика, еще лежавшего в постели, и сказали ему, чтобы он делал все, что от него потребуют офицеры. Дофин отчаянно цеплялся за юбку матери и плакал навзрыд. Казалось, ребенок догадывался, что теперь у него отнимут и мать.
Один из офицеров насмешливо заметил:
— Такое поведение типично для мальчиков, растущих в женском обществе.