Камероны

Крайтон Роберт

Она быстро освежевала зайца – хорошо, что он так промерз: мясо у него стало твердое, и шкура легко сошла. Затем разрезала его на десять кусков, сложила их в горшок вместе с луком-пореем и картошкой и поставила тушиться, а сама стала жарить овсянку, чтобы придать подливе гущину.

Когда с жарким было покончено, она взялась за пикшу – золотистую, с более светлыми, цвета свежего масла, боками. Сначала она ее отварила, чтобы вытравить запах, потом обмазала толстым слоем сметаны и поставила возле огня, так что рыба вскоре задышала – «плоп-плоп» – на своем ложе из

сметаны и масла. После этого она достала овсяные галеты, большую овсяную лепешку, которую она как следует разогреет перед тем, как подавать на стол, кусок данлопского сыра, за который ворюги из шахтерского кооператива в Питманго – эту лавку так и зовут «Обираловкой» – содрали с нее целый шиллинг, поставила на огонь чайник и пошла будить отца.

– И даже овсянку поджарила. Ох, и балуешь же ты своего папаню! – Он громко рассмеялся. – Да мне ж никто не поверит у нас на шахте. Чтоб на завтрак – такую похлебку…

– Да кто ж называет жаркое из почтенного тушеного зайца похлебкой? – возмутилась она.

– А это и есть похлебка. Потому я так и называю.

Вот за это она его и любила. Ему не доставляло радости транжирить деньги, но, уж если они были потрачены, он умел все забыть и порадоваться покупке.

Большинство шахтеров у них на улице все просаживали и ничего не оставляли на черный день, а иные, наоборот, забыли, как деньги и тратятся и какую это может доставить радость.

Он смотрел, как она ссыпала в горшок поджаренные золотистые зерна овсянки и прозрачный бульон загустел, обрел плоть. В комнате стоял аромат, напоминавший запах жареного ореха.

– Ну хорошо, Мэгги, что же это все-таки значит?

Но она лишь сняла с полки две глиняные миски – их в Питманго называли «поросячьими корытцами» – и наполнила тушеным мясом. Они ели молча – из уважения к мясу, – и, когда он в третий раз наложил себе миску, она ответила:

– Во-первых, сегодня у меня день рождения.

– Ох… что же ты не сказала? Мы бы купили тебе что-нибудь.

– Ты мне сроду ничего не покупал.

– Так-то оно так, но ведь всяко бывает. Ну-ка, плесни мне еще малость.

И, опустошив миску, он спросил, сколько же ей стукнуло.

– Шестнадцать.

– Ох, самый хороший возраст для девушки.

– Ага, теперь мне уже не нужно ваше согласие.

– Это на что?

– Чтоб выйти замуж.

Он не выказал ни малейшего удивления. Только сунул в рот овсяную лепешку – масло при этом капнуло на его рабочую куртку – и принялся жевать. В Питманго не выказывают удивления, потому что выказать удивление – значит в чем-то проявить слабину.

– Нет, в жизни мне не поверят, что я ел похлебку и горячие лепешки на завтрак. А знаешь, у нас все считают, что ты хитрющая сучонка. И преупрямая. Я-то, само собой, говорю, что это не так.

– А зачем? Это же правда.

Он знал, что это правда, и потому нарочито громко рассмеялся. Они услышали гудок на «Леди Джейн № 2», и он поспешно встал из-за стола, повинуясь привычке.

– Это же только побудка, а не на работу. Садись. Может, нам мать разбудить?

– Если она до сих пор не проснулась, значит, господь не хочет ее будить, – сказал отец. – Ну-ка, дай мне еще лепешки.

Мэгги знала, что он непременно спросит ее – в свое время, как он обычно спрашивает и как принято в Питманго. Она сняла с угольев глиняную сковородку и приподняла крышку – сметана еще кипела, и в нос им ударил запах трески.

– Финдонская?

Она кивнула.

– Всю жизнь знал: если когда доведется встретить финдонскую треску, сразу ее признаю. Всю жизнь мечтал попробовать финдонской трески. Вот теперь и умереть можно. Где же ты ее достала?

Она сказала где.

– И ты ездила в Кауденбит, только чтобы достать для меня финдонской трески?

– Для меня, папаня. Для меня. Это мой предсвадебный завтрак, ясно тебе теперь?

Он продолжал есть, смакуя каждый кусочек; даже снял уртку из уважения к рыбе.

– Ладно, – произнес он наконец. – Что же это все начит? Кто парень-то?

– Никакого парня пока нет, но будет. Мне ведь уже шестнадцать стукнуло.

– Шестнадцать лет – это еще совсем девчонка. Шестнадцать лет – это дитя малое.

– Нет, шестнадцать лет – это уже женщина. В шестнадцать лет человек сам все решает.

Он сидел, пригнувшись к столу, подбирая ложкой рыбу з сметане, но тут поднял на нее глаза. В комнате было уже светло. Она забыла надеть твидовую жакетку, оба одновременно подумали об этом, и он вспыхнул так, что румянец проступил сквозь смуглую кожу.

– А парень-то уже знает?

Она отрицательно мотнула головой.

– Где он живет?

– Я и сама не знаю. Знаю только, что тот, кого выберу, будет не из здешних.

Улица постепенно оживала – все громче звучал по булыжнику топот подбитых гвоздями сапог и деревянных ашмаков.

– А чем тебе не по душе здешние? Я вот ведь здешний.

– Подойди к окошку, – сказала дочь. Она распахнула запотевшее окно и указала вниз, на Питманго, поверх крыш Гнилого ряда и Сырого ряда, туда, где были шахты, а за ними текла черная, как уголь, река. – По-честному, тебя такая жизнь устроила бы, если бы ты мог выбирать?

Хотя углекопы утренней смены еще только начали выходить на улицу, девственная чистота снега уже была нарушена, а скоро вся мостовая покроется черной жижей.

– Но этим я живу. И зарабатываю на хлеб с солью.

– Правильно, да только разве это жизнь?

– Человек должен есть, а здесь он ест вдосталь. Углекопы приличную деньгу заколачивают.

Он гордился тем, что был хорошим углекопом.

– Ага, вот то-то и оно, папаня. Углекопы приличную деньгу заколачивают, но, точно рабы, к своему месту прикованы, потому что они углекопы. А я хочу выйти за такого человека, который бы заработал как следует, а потом махнул на все рукой и уехал.

Отец стал собираться на работу. Взял свое ведерко, где лежал завтрак углекопа – кусок хлеба с маслом и фляга с холодным чаем, – и надел шахтерскую шапку с прикрепленным спереди керосиновым фонариком.