Камероны
Шрифт:
– Откуда тебе это известно?
– Ох, да перестань ты, Сэм. Неужели ты думаешь, никто не видит, как ты размазываешь угольную пыль по физиономии, чтоб выглядеть так, будто трудился целый день?
Сэм растерялся. Вся беда в том, что, когда работаешь в таком поселке, от посторонних глаз не укроешься.
– Могу тебе сказать только одно: все, что от меня требуется, все до последнего цента будет лежать в копилке.
– Да плевал я на копилку.
– А я не плевал.
Выиграть все состязания. Все бутылки виски, все десятишиллинговые бумажки, все серебряные чашечки, которые
14
Сэм вдруг сел и диким взглядом обвел комнату.
– Что это? Мы опоздали. Прозевали игры.
Джемми протянул руку и опрокинул брата на соломенный тюфяк.
– Успокойся, человече, они только разогреваются. Они лежали в темной комнате, прислушиваясь, и тут до них снова долетела музыка.
– Питманговский духовой оркестр углекопов.
– Самый плохой духовой оркестр в Западном Файфе.
– Во всей Шотландии.
– Не понимаю, как вы можете так насмешничать, – сказал Энди. – Могли бы поступить туда, вас же приглашали. Вот и сделали бы оркестр лучше.
– А ты видал, в каких они шляпах? Точно коробки из-под пилюль. Такие надевают разве что на мартышек.
– Болтать-то легко, а ты пойди поиграй, – заметил Энди. Послышался раскат барабанной дроби и вслед за ним грохот цимбал.
– Вовремя сказано, – заметил Сэм.
Над гулом барабанов извился голос флейты.
– А Сара – молодцом, – сказал один из ее братьев.
– Сара лучше всех.
Они лежали, наслаждаясь сладкой возможностью поваляться на соломе.
– Как вы думаете, между нею и Сэнди Боуном что-нибудь есть? – спросил Эндрью.
– Ну, конечно, но какое это имеет значение? Она же не хочет, чтобы Сара выходила за него.
– У Сары есть своя голова на плечах, – сказал Эндрью.
– Так-то оно так, да только головой этой вертит мать.
– И снова – молчание. Она. Всегда она. Они слышали, как она хлопочет на кухне: дробный перестук каблуков, быстрые шаги туда-сюда, грохот посуды – тарелки у них никогда не ставили, их с грохотом швыряли на стол и со стуком убирали, так что они всегда слышали наверху, как она двигается внизу. В комнату вдруг ворвалось мычание тромбона – кто-то изо всех сил дул в него, прогоняя воздух сквозь раструб.
– Точно хряка режут, – заметил Джемми.
– Свинью, – поправил его Энди.
– Хряк – лучше.
– Смотри, услышит она тебя, – предостерег Эндрью.
– Хряк, – сказал Сэм.
– Хряк, – сказал Джемми.
– Хряк, – сказал Йэн. Все смотрели на Энди.
– Хряк, – сказал Энди.
– Хряк, хряк, хряк, – проскандировали все вместе, тихо, но достаточно четко. – Хряк, хряк, хряк.
– Ух, до чего здорово, – сказал Сэм. – Вот какие мы смелые.
– Нехорошо это, – сказал Энди, все рассмеялись и проскандировали еще раз.
Гиллон лежал в постели и слушал. Каждое произнесенное ими слово проникало в залу, точно лестница была вытяжной трубой. Надо будет их предупредить. Он радовался за мальчиков и завидовал им – лежат в своих постелях и обмениваются впечатлениями о жизни. У него никогда такого не было. Нет этого и сейчас. Мальчики больше к нему не прислушиваются – все она да она. Сам виноват. Выпустил из рук вожжи, сдался без борьбы. Деньгами теперь распоряжается Эндрью. Да и как тут возразишь? Он умеет дешево купить. Это Эндрью ездил в Киркэлди за линолеумом и потом продавал его в поселке; он договаривался с нужными людьми у заводских ворот, спорил с ними, добиваясь выгодной сделки, а все потому, что Гиллон не умеет вести дела с такими людьми. Он сам слышал – и на шахте и по дороге домой, – как люди у него за спиной говорили: «Да уж, теперь это Джон Томсон», – так называли в Питманго мужа, который под каблуком у своей жены.
«Вот жалость-то, а ведь это он уложил на лопатки Энди Бегга». – Они всегда вспоминали об этом «к вящему его унижению. – „Кто бы мог поверить, что так будет?!“
Гиллон свесил ноги с кровати и по привычке принялся натягивать свою шахтерскую робу, но почти тотчас сбросил ее и достал воскресную черную пару. Из черного костюм давно уже стал сивым, а спина пиджака – он сейчас отчетливо увидел это ори ярком свете – блестела: еще бы, сколько тысяч часов провел он в этом пиджаке, прижавшись спиной к деревянной скамье часовни. Костюм явно отслужил свой срок. На брюках материя поредела так, что просвечивала. насквозь.
Дело ведь не в том, думал Гиллон, что он слишком много уступил жене, а она забрала чересчур много власти, – тут совсем не то. Просто у нее настолько больше желаний и настолько они сильнее, что на весах она перетягивает. Ведь когда видишь, что человеку очень чего-то хочется, трудно ему этого не отдать. И это вовсе не значит, что ты сдался, – просто поступил разумно и облегчил себе жизнь.
Гиллон поднялся наверх, в комнату мальчиков. Он всего во второй раз заходил туда, что показывало, как мало между ними сохранилось общего. Они удивились, увидев отца.
– Пора бы и вставать, – сказал Гиллон. – Через полчаса начнется парад.
– Мы не идем на парад, папа, – сказал Сэм. – Будем отдыхать до игр.
– Но сегодня же День освобождения углекопов, – сказал Гиллон и, обведя взглядом комнату, посмотрел на остальных сыновей. – Вы не идете на парад?!
– Лучше отдохнуть, папа. Чего ходить на этот «пурад», – сказал Джем. – Да еще когда такой плохой оркестр.
– Так-то оно так, но вы, видно, не понимаете. Это же День освобождения углекопов.
Нет, они не понимали.
– Послушайте, – сказал им отец. – Я не из этих краев, но я знаю, что здесь было, и такого забыть нельзя – это же ясно.
– Все это прошло и быльем поросло, папа, – сказал Энди.
Гиллон повернулся и пошел к лестнице. Раз им это не ясно, значит, он не сумел их воспитать.
– Завтракать! – крикнула снизу мать.
Гиллон посмотрел на нее невидящими глазами, вышел на улицу и, как только мог быстрее, зашагал в конец поселка. Селкёрк был, конечно, еще в постели, но Гиллон заставил его подняться.