Шрифт:
Рисунок Е. Стерлиговой
Пронзительно зазвенел телефон. Как всегда в таких случаях, я протянул руку к тумбочке, на которой ничего не стояло, как бы схватил невидимую трубку, поднес к уху. Из нее сразу же выплеснулся надтреснутый ехидный тенорок профессора Иришкина:
— Хе-хе, не узнали? Здравствуйте, мой юный друг!
Как я мог не узнать его,
— Вы, конечно же, ужасно заняты, хе-хе?..
— Собственно, нет. Я…
— Так что же вы медлите? Приезжайте, я вас жду!
И профессор положил трубку. Вернее, не знаю, что именно он сделал, но я вдруг услышал короткие противные гудки.
Если профессор Иришкин звонил, дело действительно было срочным. Я быстро оделся, засунул в чехол гитару и вышел на улицу.
Жил профессор каждый раз далеко от меня. Может быть, фраза эта выглядит несколько странной и нарочитой, но это именно так. Сейчас сами поймете.
Я вышел на улицу, дошел до остановки, сел в автобус № 36. Потому что он первым подошел. Если бы пришел № 3, или № 33, или № 117, я поехал бы на любом, хотя идут они в разные стороны. И ехал бы до конечной остановки, потому что именно там живет профессор Иришкин.
На конечной остановке я всякий раз захожу в ближайший подъезд ближайшего дома, почему-то всегда оказываюсь на лестничной площадке с единственной квартирой, нажимаю на кнопку звонка и тут же попадаю в уютную прихожую скромной профессорской квартиры.
На мой взгляд, действия профессора Иришкина в этом случае граничат с оригинальничаньем. Трясись каждый раз в автобусе на другой конец города… Не проще ли было изобрести какой-нибудь более комфортабельный способ моей транспортировки? Наверное, это было бы не труднее, чем звонить по телефону без аппарата и проводов. Впрочем, в технике я не силен. Кроме того, ехать на автобусе стало традицией.
Так и только так мы поступали со дня нашего знакомства.
А познакомились мы давно, уже лет пять тому назад. В парке, где я выгуливал свою собачку, сидел на скамейке маленький, чем-то похожий на нахохлившегося воробья человечек и внимательно читал японскую газету. Без словаря,
«Эге, — подумал я, — а японских-то газет у нас в киосках не продают!..»
Моя собачка, существо в высшей степени любознательное, подбежала к человечку и, вместо того, чтобы облаять его, вдруг совсем не по-собачьи доброжелательно хмыкнула.
«Эге! — вновь подумал я, ощущая растущее расположение к незнакомцу, а затем совершенно неожиданно, тоже про себя, добавил: — Да это же профессор Иришкин!»
Человечек на скамейке поднял на меня серые прозрачные глаза, надтреснуто хихикнул и сказал:
— Хе-хе, а вы наблюдательны, мой юный друг! Давно хотел с вами познакомиться, да все не было повода. Но вот сейчас мне удалось придумать нечто любопытное. Хе-хе. Я вам на днях позвоню.
Я не успел сказать, что телефона у меня нет и звонить мне некуда, как профессор, старомодно раскланявшись, исчез в конце аллеи. А на следующий день он позвонил. Не знаю почему но я сразу же бросил все дела и, согласно экстравагантному инструктажу, потащился на первом попавшемся автобусе через весь город. О чем, впрочем, не пожалел.
Уже значительно позднее я напрямик спросил профессора, зачем ему понадобилось знакомство со мной. Ведь, совершенно не разбираясь в тонкостях техники, я просто был восторженным свидетелем его «фокусов», не более. Честность профессора — одна из главных чёрт этого неординарного характера. Он не стал ничего скрывать: в отличие от совершенно бескорыстно преданных науке ученых, каких в нашей стране абсолютное большинство, профессору Иришкину не чуждо некоторое тщеславие. И он очень хотел, чтобы я о нем написал.
— Помилуйте, профессор! — закричал я тогда. — Но почему именно я? У нас столько прекрасных и очень известных фантастов! Вы могли бы позвонить, например…
— Мог бы, — просто ответил профессор. — Только видите ли, мой юный друг, им-то уже давным-давно поставили телефоны. Так что дозвониться очень и очень трудно.
Возразить мне было нечего, и я просто перестал задавать глупые вопросы.
Дверь открылась, едва я дотронулся до кнопки звонка. Профессор, на мой взгляд, возбужденный несколько более обычного «предфокусного» состояния, топтался вокруг меня, пока я снимал пальто, и даже покряхтывал, словно раздевался он, а не я. Потом вдруг ехидненько проскрипел:
— А вы совершенно правильно сделали, хе-хе, мой юный друг, захватив с собою, так сказать, гитару…
Только тут я сообразил, почему снимать пальто было так неудобно: я держал в руках совершенно нелепый в профессорской квартире, хорошо послуживший в походах чехол, внутри которого недовольно постанывала старенькая семиструнка. Зачем я ее прихватил?
— Извините, профессор!.. Торопился, понимаете… Я поставлю ее в уголок, вот сюда, если вы не против..
— Я против, я категорически против! Хватит, хватит отсиживаться в стороне от науки! Сегодня вы — главное действующее лицо эксперимента!
— Э-э-э… И что же я буду делать?
— Вы будете играть! Исполнять музыкальные произведения! Да! Ну, для начала хотя бы… «Прелюдию и фугу ре-минор» Баха.
Я понял, что профессор шутит, и с облегчением вздохнул. Мы вошли в его лабораторию…
Собственно, это была не лаборатория в привычном смысле слова, а что-то полужилое, но заставленное как попало гудящими, жужжащими, капающими и прочими устрашающе-непонятными приборами неясного назначения. Посередине лаборатории стоял старомодный круглый стол, на котором профессор главным образом и творил свои чудеса. Сейчас на столе лежал маленький чемоданчик, а за его откинутой крышкой помещалось еще нечто, походившее больше всего на перевернутую вверх дном неглубокую миску, слегка помятую по краям. Это «нечто» было полупрозрачным и, кажется, чуть светилось изнутри. Было в нем и еще что-то существенное, но что — сказать затрудняюсь,