Камешки на ладони
Шрифт:
Одна журналистка, автор интересных воспоминаний, написала о себе, что она не скала, а река. То есть что она течет от события к событию, от человека к человеку, от любви к любви и так далее и тому подобное.
Я бы про себя сказал, что я, оглядываясь назад на свою жизнь, вижу себя даже и не рекой, а плотом, который плывет по прихоти текущей воды.
Но почему-то и каким-то образом этот практически неуправляемый плот всегда несло по оптимальному, во всяком случае, по благоприятному курсу.
Сама жизнь Пушкина с особенным происхождением по материнской линии от Ганнибалов, с лицейской юностью, с друзьями (Жуковский, Карамзин и другие), с ранним литературным успехом и ранними ссылками, с путешествием в Арзрум, с Ариной
Прозу Пушкина я люблю нисколько не меньше его стихов. «Дубровский», «Капитанская дочка», «Повести Белкина», «Путешествие в Арзрум»… Наслаждаешься самим процессом чтения, ибо все уж давно знаешь едва ли не наизусть, но что приводит в истинный восторг – так это лаконизм пушкинской прозы. Так и видно, что писатель заботился не о количестве страниц, а только о выразительности. Так и видно, что писателю платили тогда не за объем рукописи, а за произведение как таковое. «Дубровский». Страшно подумать, что это сто страничек в книге маленького формата. «Капитанская дочка» – шестьдесят восемь страниц. А сколько там всего! Какая насыщенность событиями, чувствами, психологией, характерами… Я думаю, у среднего современного писателя и «Дубровский» и «Капитанская дочка» превратились бы в пухлые тяжелые «кирпичи» по пятьсот – шестьсот страниц каждая книга.
Для того чтобы на земле возникла и была возможна жизнь, потребовалось множество совпадений, которые современная наука называет случайными. Случайно в атмосфере оказался ионный барьер, который предохраняет все живое от космических излучений. Случайно химические элементы соединились в белковую молекулу, случайно ультрафиолет не проникает через верхние слои атмосферы. Сама атмосфера возникла случайно, потому что случайно на земле возник фотосинтез с выделением кислорода. Случайно на земле поддерживается благоприятная для жизни температура, случайно на земле оказалась вода, на основе которой и построена вся жизнь… Если заняться, то можно из ученых книг выписать сотни таких совпадений. Но не слишком ли много случайностей и совпадений, нацеленных в одну точку?
Обратите внимание, что из двух непроницаемых бездн, проблеском между которыми является человеческая жизнь, люди заглядывают все время в ту, которая ждет, а не в ту, которая осталась позади. Одни – рационально отрицая, другие – смутно надеясь, третьи – твердо веруя, что их там, впереди, ждет какое-то продолжение, но все люди, все философские концепции, религии всех времен и народов, кроме разве буддистов, обращают свой взор к той бездне, в которой человек исчезнет, а не к той, из которой он появился.
В литературоведении много говорится о демонизме Лермонтова, о байронизме, о его озлобленности по отношению к жизни, о его презрении если не к людям, то к окружающей среде и прочему. При этом исследователей удивляла некая двойственность личности Лермонтова, когда наряду с видимым озлоблением и, как мы теперь сказали бы, крайним индивидуализмом вдруг проступали черты человечности, мягкости, нежности и добра. А между тем ничего удивительного во всем этом нет. Дело в том, что ранний, юношеский (хотелось бы сказать – мальчишеский) демонизм и байронизм были только позой, душа же его на самом деле была – верх чистоты, доброты, мягкости и ранимости. И вот происходил естественный и закономерный процесс. С годами шелуха позы, постороннего литературного влияния осыпалась, а подлинная душа все более высветлялась, выступала на передний план, диктовала все более человечные, добрые, спокойно-мудрые, все более подлинно народные слова.
Известно, что Гоголь был очень религиозным человеком, православным христианином. Он крещен в церкви в Сорочинцах, в «Избранных местах…» у него есть глава о литургии, он был связан с оптинскими старцами, в последние годы жизни реллгиозная экзальтация приняла у него даже несколько болезненный характер. Известно также, что он как-то, я бы даже сказал, декларативно любил Русь и тысячу раз торопился признаться ей в любви, но нетрудно заметить в богатой духовной жизни Гоголя, в самой сокровенной сути ее некую раздвоенность и – вот именно – болезненность. Что-то все время жгло его изнутри, что-то ему все время мешало, можно сказать, несколько преувеличив, что он жил словно на иголках.
Да и по тексту: с одной стороны, «О, Русь, птица-тройка», с другой – одни хари да рожи. Чего стоят имена русских и малоросских людей во всех почти произведениях Гоголя. Все эти башмачкины, довгочхуны, товстогубы, пошлепкины, держиморды, люлюковы, уховертовы, яичницы, хевакины, собакевичи, кирдяги, козолупы, бородавки, сквозники-дмухановские… Что стоит описание русского губернского бала и сравнение его с мухами, слетевшимися на сахар, да и многое, многое другое.
И вот при очень внимательном и многократном прочтении гоголевских текстов можно вдруг прийти к мысли, что его всю жизнь мучила одна глубокая тайная любовь, его тайна тайн и святая святых – любовь к католической Польше. Происхождение ли здесь причиной (все-таки Яновские как-никак), исторические ли очень сложные связи Польши и Украины – не знаю, но едва ли я ошибаюсь… Все, что я тут напишу, совершенно недоказуемо и, как говорится, гипотетично, но если мысль зародилась, пусть самая спорная, то отчего бы ее не высказать? От величайшего русского писателя не убудет.
Возьмем произведение, где две сферы – Русь и Польша, православное христианство и католицизм – сталкиваются наиболее остро и беспощадно, возьмем поистине эпическое полотно Гоголя, возьмем «Тараса Бульбу».
Конечно, Гоголь с большой симпатией описывает запорожское православное войско, равно как и нравы Запорожской Сечи, равно как и отдельных запорожцев. Но все же сколько бы мы ни искали тут духовности и духовной красоты, объективно мы ее не найдем. Умом и объективным повествованием Гоголь – с запорожцами. Но именно объективное-то повествование и наводит в конце концов на роковую раздвоенность гоголевской души, на потайной ларец, хранящийся на ее дне.
Православность и духовность запорожцев получаются как-то на словах, вернее, в них приходится верить на слово. Да, они воюют за православную веру, против «бусурменов» и нехристей. Но, может быть, сами они молятся, ведут себя по-христиански? О нет, они только едят, пьют и гуляют.
«Первый, кто попался им навстречу, это был запорожец, спавший на самой средине дороги, раскинув руки и ноги… Закинутый гордо чуб его захватывал на пол-аршина земли. Шаровары алого дорогого сукна были запачканы деггем для показания полного к ним презрения… И Фома, с подбитым глазом, мерял без счету каждому пристававшему по огромнейшей кружке… В воздухе далече отдавались гопаки и тропаки, выбиваемые звонкими подковами сапогов… Это было какое-то беспрерывное пиршество… Всякий приходящий сюда позабывал и бросал все, что дотоле его занимало. Он, можно сказать, плевал на свое прошедшее и беззаботно предавался воле и товариществу таких же, как сам, гуляк, не имевших ни родных, ни угла, ни семейства, кроме вольного неба и вечного пирй души своей… Охотники… до золотых кубков, богатых парчей, дукатов и реалов во всякое время могли найти здесь работу… Поднялась гульня, какой еще не видывали дотоле Остап и Андрий. Винные шинки были разбиты; мед, горелка и пиво забирались просто, без денег; шинкари были уже рады и тому, что сами остались целы. Вся ночь прошла в криках и песнях, славивших подвиги. И взошедший месяц долго еще видел толпы музыкантов, проходивших по улицам с бандурами, турбанами, круглыми балалайками… Наконец хмель и утомленье стали одолевать крепкие головы. И видно было, как то там, то в другом месте падал на землю козак. Как товарищ, обнявши товарища, расчувствовавшись и даже заплакавши, валился вместе с ним. Там гурьбою улегалась целая куча; там выбирал иной, как бы получше ему улечься, и лег прямо на деревянную колоду. Последний, который был покрепче, еще выводил какие-то бессвязные речи; наконец и того подкосила хмельная сила, и тот повалился – и заснула вся Сечь».