Камикадзе. Эскадрильи летчиков-смертников

Оллред Гордон Т.

Хиро тонул в тишине, если не считать отдаленных звуков дружных шагов. Сержанты проводили с новичками строевую подготовку. Гауптвахта представляла собой простую квадратную камеру – ни кровати, ни стула, ни даже соломенного матраца, чтобы сидеть на нем. Несколько минут я держался за решетку, глядя в окно. Когда мои ноги начали подкашиваться, я сел вуглу и прислонился спиной к стене, обхватив колени руками и положив на них голову. Так или иначе, но оскорбление Богомолу было нанесено серьезное. В каком-то смысле я отомстил за всю 4-ю эскадрилью, приклеившись к нему в воздухе. Что бы сержант ни предпринимал, я держался за ним и пробил его стальное спокойствие. Он был

убежден, что я жаждал убить его.

Щелчок в двери заставил меня вздрогнуть. Она слегка приоткрылась. Охранник наклонился и поставил что-то на пол.

– Вот твоя еда и одеяло, – сказал он, и дверь с лязгом захлопнулась.

Только тогда я понял, насколько был голоден. У меня просто сводило кишки.

На ужин были только рис, маринованные овощи и вода, но я жадно проглотил все это, словно животное, измазав подбородок. Лицо пронизывала пульсирующая боль. Она очень мешала есть, но сейчас это не имело никакого значения. Немного риса просыпалось на пол, и я тщательно собрал его, проглотил все до последнего зернышка, а потом начисто вылизал миску и пальцы.

Прямоугольник света на полу потускнел и удлинился. Расстелив одеяло, я лег на его краешек и завернулся. Я постарался замотаться как можно плотнее, чтобы подо мной оказалось два слоя. Холодная осенняя ночь просачивалась сквозь решетки и заставляла меня дрожать. Придвинувшись поближе к стене, я заснул с мыслью о том, что завтра меня могли освободить.

Однако я жестоко ошибался. Пребывание на гауптвахте оказалось самым неприятным опытом за все время моей летной подготовки. Весь следующий день я с надеждой ждал освобождения. Лишь два события нарушили пустоту тех часов. Один раз мне разрешили пройти в уборную. Вечером дверь снова открылась – принесли миску все с теми же маринованными овощами и рисом. На сей раз я ел более медленно, тщательно смакуя каждый кусочек. Я пробовал вспомнить постулат, что пища не имеет большого значения. Нам ведь действительно прививали такое отношение к еде. Разве молодые самураи не могли обходиться без продовольствия несколько дней? Когда еды под рукой не было, они спокойно сидели, ковыряя зубочисткой в зубах и представляя, будто только что закончили роскошную трапезу.

Закончив собственную роскошную трапезу, я снова завернулся в одеяло, собираясь или, по крайней мере, надеясь заснуть до утра. Наверное, я мог тогда проспать и гораздо дольше, но после пары часов тревожной дремоты поднялся и начал ходить по камере. Пол не стал мягче, а моя специальная методика завертывания в одеяло все-таки не спасала от холода.

Мои лопатки и бедра ныли. Мало кто может долго нежиться, лежа на бетоне. Левая часть моей головы была все еще как деревянная от удара дубинки, а под глазами сияли синяки, оставленные ногами Богомола. В каком-то смысле я был даже доволен, что сержант сразу наказал меня так строго. Может, теперь он оставит меня в покое до освобождения? Сначала я почему-то был уверен, что просижу в камере один день, но на вторую ночь уже задумался. Вдруг меня будут держать здесь несколько недель?

– Кувахара!

Я вздрогнул. Кто-то окликнул меня? В тот день несколько раз слова звучали лишь в моем мозгу.

– Кувахара! Эй, подойди к окну! На этот раз никакой ошибки. Несомненно, мои друзья тревожились за меня. Может, они принесли немного еды? Вцепившись в решетку, я выглянул наружу.

– Кто это?

– С тобой все в порядке? – услышал я и разволновался. – Дай мне посмотреть на твое лицо. Все в порядке?

Прижав свою распухшую физиономию к решетке, я прошептал:

– Накамура? Я здесь. Кто это?

– Это я! – прорычал

дьявольский голос, и что-то щелкнуло, опалив мое лицо, как горящий факел.

Вскрикнув, я отпрянул назад, закрыв руками ушибленное место. Под окном со своим хлыстом присел Богомол. Пока я корчился на полу, он прошипел:

– Зачем так злиться, ублюдок? Я просто проверил, в порядке ли твое лицо.

Хлыст прошелся от моего рта по носу и одному глазу. Из него обильно потекли слезы. Глаз ничего не видел. Через некоторое время я подполз к одеялу, завернулся в него и несколько часов гладил ушибленное место. Каждый раз, когда я останавливался, оно начинало болеть и гореть огнем. Примерно от четырех до семи утра я время от времени терял ощущение боли. Должно быть, сон одолевал меня, но он не приносил мне успокоения – лишь редкие черные провалы.

Наконец свет в окне превратился из серого в голубой. Я встал и начал ходить взад-вперед. Вдалеке на взлетно-посадочной полосе заревели моторы – замечательный звук! Внезапно меня охватил ужас. Если я надолго останусь на гауптвахте, мои шансы на попадание в школу летчиков-истребителей станут ничтожными. Эта мысль потрясла меня, но в тот момент, когда моя голова начала кружиться, дверь камеры открылась.

Это был мой друг Богомол.

– Иди сюда! – приказал он. – Кругом!

Так… очередное избиение. Хорошо, что прежде я испытал это уже много раз. Я мрачно сказал себе, что, по крайней мере, оно внесет хоть какую-то свежесть в монотонность заключения на гауптвахте. Но даже после ночной выходки действия сержанта оказались сейчас для меня неожиданностью.

Первый удар заставил меня упасть на руки и колени. Второй повалил плашмя на пол. Богомол использовал мокрый хлыст диаметром дюйма полтора.

Снова и снова в течение того дня обработка повторялась. Один удар обычно сбивал с ног, и, если сознание не покидало меня сразу, я, так или иначе, терял его от боли. Снова, снова и снова… ожидание от одного избиения до другого, дрожь и стенания, проклятия, мольбы Богу, который забыл обо мне. Когда охранник открыл дверь, чтобы отвести меня в уборную, я задушил в себе крик, а когда принесли ужин, я сжался в углу. После ухода охранника я долго трясся и грыз свои пальцы. Обработка хлыстом проводилась каждые два часа.

Третий день постепенно сменился четвертым. Рано утром рациональное мышление вернулось ко мне. Я начал задаваться вопросом, как Богомол отреагирует, если мы вдруг поменяемся ролями? Можно ли было заставить его корчиться, унижаться, молить о пощаде? Восхитительная мысль! Но я сомневался, что это можно будет сделать. Как заставить сержанта молить о пощаде?

На мгновение я вспомнил нашу тренировку на выживание в горах за пределами базы Хиро. Богомол не давал нам спать почти четыре дня, и больше двух дней мы оставались без пищи. Я вспомнил картину: мрачные новички, окружившие Богомола с заряженными пистолетами. И этот человек не проявил вообще никаких эмоций. На его лице не отразилось даже следа беспокойства. Сержант просто посмотрел на них и заметил:

– Зачем все это? Вы только наживете себе неприятностей.

Когда ребята дрогнули и отступили, он как бы невзначай добавил:

– Ведь вы учились есть и спать с самого своего рождения. Теперь вы должны научиться обходиться без еды и сна.

И это был тот самый человек, которого я оскорбил. Богомол не только ненавидел меня, но и, как я смутно чувствовал, считал себя обязанным отплатить мне за все. Конечно, он был садистом, но мое наказание было бы жестоким в любом случае. Долг японца – отплатить за оскорбление. Впрочем, и за добро тоже.