Камни Господни
Шрифт:
— На кол бы тебя Господь вывел, — Офонька сурово посмотрел на понурого Семку. — Бегать от меня не помышляй, до скончания века мы строгановской кровушкой вязаны. Посему теперь не Малюте, мне служить станешь.
— А коли не стану? — нерешительно возразил Дуда. — Возьму ночкою, да и в Слободку-то утеку.
— А я слух тебе в догоночку пущу, что это ты удумал Анику придушить. Да не по злобе, а строгановских денег ради, —довольный своей выдумкой, рассмеялся Офонька. — На кресте истинным живым Богом клясться стану! Под пыткою от своих слов не откажусь! Я тебя хоть из-под земли да на цареву дыбу вздерну, да опосля раскорячу! Или веруешь, что Малюта не усомнится, что ты вор? Возьмет, да и простит измену?
— Куцы там, простит! — Семка в отчаянье махнул рукой. — Коли шкуру с живого обдерет, да сожрать заставит, тоды верно простит.
Шешуков ухмыльнулся:
— Уразумел, пес, что хозяину надобно не перечить?
— Кажись, уразумел.
— Я так мыслю, — глаза Офоньки возбужденно заблестели, — за Камень подаваться надобно, в Пелым, да про царский умысел громить Новгород самому Бегбелию поведать. Вогульский князь, говорят, нынче в большой силе. Сам царь сибирский, Кучумка, наседать на него не решается, ясак и тот добром просит.
— Нам-то в Бегбелии какая корысть? — Семка пожал плечами. — Лучше к купцам бухарским пристанем, им люди завсегда надобны.
— Дура! Да коли зимой пойдут вогульцы на Пермь, то и для нас работа знатная сыщется, — рассудительно ответил Офонька. — Воеводе чердынскому помощи^го ждать неоткуда. Зимою на Руси друг друга бить, да терзать станут! Там глядишь, и до Строгановых черед дойдет. Так что погуляем на славу. Пусть не черным воинством владыки Третьего Рима, так в своре поганьского князька языческого!
— Как бы нам повоевать, да штанов не растерять, — пробормотал Семка и твердо решил скрыться от обезумевшего Офоньки при первом удобном случае.
— Живы-здоровы бывайте, люди православные!
Подъезжая к небольшому костерку, подле которого сидели хорошо вооруженный казак с молодой, стриженой под мальчика девкой, Семка истово перекрестился и спешился.
— И тебе чужим куском не подавиться, — при виде одетых как опричники незнакомцев, Василько принялся нетерпеливо поглаживать рукоять сабли. — Заблудилися или даром коней маете?
— Сам-то кто таков будешь? — не сходя с коня, с вызовом спросил Офонька. — Часом, не беглый ли?
— Кто? А никто, человек гулящий, казак вольный, вот кто, — бросил задиристо казак. — Тебе до меня какое дело?
— А девка с тобой чего делает? — не унимаясь, нагло продолжил Офонька.
— В твои-то годы я не спрашивал, что девка при мужике делает, — усмехнулся Василько. — Но коли не ведаешь, скажу, слухай: девка на мне блох ищет, да суп из них варит. Подведет брюхо, заходи на пятницу в четверг, что в Светлый День накануне поста!
— Складно загибаешь! — глаза Семки восхищенно заблестели. — И впрямь видать, человек бывалый.
— Бывалый один черт лукавый, — Василько решительно обрезал неуместную похвалу. — Мы же, слава Богу, есть и никуда деваться не собираемся.
— Идете куда? — Шешуков, не унимаясь, продолжал свой допрос.
— Сейчас башку-то откручу, — Василько встал на ноги и решительно двинулся на Офоньку, — тогда в тебе только и останется, что душа царская, да жопа барская.
— Погодь, погодь, — с распростертыми руками кинулся навстречу казаку испуганный Семка. — Горяч юнош, неразумен, ты уж его, мил человек, прощевай!
— Для первого разу, — кивнул Василько, вновь усаживаясь подле Аленки.
— Позволил бы нам с вами погреться, да покушать бы чего дал, за то бы вас и потешил малехо.
— Что за потеху казать станешь? — спросил Василько и, обращаясь к своей спутнице, ласково коснулся ее руки. — Что, Аленушка, хочешь ли потешиться?
— Все равно, — опуская глаза, ответила Алена, — лишь бы ты не грустил.
— Сговорились! — крикнул Василько. — Да не томи, отрывай мухам лапы!
Семка быстрехонько скинул с себя одежду и, оставшись в одном исподнем, подхватил валявшийся на земле длинный сук, зажал его между ног и принялся скакать на нем вокруг костра, истерично выкрикивая:
— Лю! Лю! Лю!По поднебесью медведь летит,Ушками, лапками помахивает,Серым хвостиком поправливает;А в стойле сука в запрягу стоит,Копытами бьет и рылом мычит…Василько, наблюдая за носящимся на палочке скоморохом, хохотал в полный голос, приговаривая:
— Дивно, Аленуша! До печенок пронимает! Не зря на потешину согласился. Видит Бог, как дивно!
А Семка не унимался: отбросил сук и встав на четвереньки, принялся по-собачьи крутиться подле Васильки.
— Лю! Лю! Лю!Пошел заяц на войну.Ложкою стрелял во чисто поле,Да устрелил великана мертвого,Хана крымского, царя ордынского.Кафтан с него снял рогозяный,Опоясочку с него снял лычану,Сапоги с него снял берестяные!Кто богат да скуп: пива не варит,Нас, молодцев, не кормит, не поит,Тому — собачью бабкуДа жабью шапку!— Ну, песьи дети, заслужили свою краюху! — смеясь от души, добродушно сказал казак, показывая Дуде на место рядом с собою.
Семка довольно оскаблился и жадно принялся за еду.
— Василько! — неожиданно вскрикнула Алена, метнувшись казаку на грудь. —Любимый мой…
Только потом Василько услышал гулкий, словно раскат грома, выстрел, увидел ухмылявшееся в клубах дыма лицо молодого опричника, стремительно разворачивавшего коня, почувствовал на своих руках слабеющее, безвольно повисшее тело Аленки. И небо, черное, разверзнувшееся звездами, небо неожиданно упавшей на землю ночи…
— Сука! — в бешенстве заорал Василько и, выхватывая на ходу саблю, с размаха подрубил у коня заднюю ногу.