Камни и молнии (сборник)
Шрифт:
Хотя в смысл фраз было вложено нетерпение, голос по-прежнему звучал ровно и бесстрастно.
Сейчас буду спрашивать, – пообещал я, стараясь придать голосу извиняющийся тон от волнения я никак не мог собраться.
– Ну так спрашивайте! Не тяните время! Тень переливалась все энергичнее.
В ужасе оттого, что теряю драгоценное время на эмоции, я задал свой первый вопрос:
– Какой процент населения в ваше время уносит витафагия?
– Нулевой, – ответила тень. – Вы не могли бы найти вопросы посерьезнее? С витафагией справились еще до вас.
– Вы ошибаетесь, – возразил я. – В наше время от витафагии погибает каждый десятый.
– Не может быть! – Тень взмахнула руками. – Мы не могли ошибиться в расчете временного адреса. Это исключено. Скорее всего, мы говорим с вами о разных вещах. Витафагия поддается лечению не хуже, чем любая другая болезнь. При ежегодной диспансеризации все население проходит через «Гвоздику», Заболевших лечат в обычном порядке. Я не специалист и не могу объяснить точнее. По-видимому, все дело в «Гвоздике».. Если есть еще вопросы, задавайте!
Вопросов не было!
– Счастлив узнать, что витафагия побеждена! – сообщил я вполне искренне. – Я сам болен, и хотя первичную опухоль вырезали, она успела дать метастазы. Известно ли вам, что это такое?
Известно, – ответила тень… – Но вы должны меня извинить: в стадии метастазов витафагия уже не болезнь. Когда приходит агония – лечить нечего. Мы с вами, действительно, говорили о разных вещах…
Экран погас. Я сидел в тишине и ожидал, когда придет отец. Думать ни о чем не хотелось. На душе было скверно. Почему-то отец не подходил, словно забыл обо мне. Пришлось самому стаскивать с себя тяжелый шлем. В полумраке я добрался до кабины управления. Дверь ее была открыта. Отец лежал на полу. Он был без сознания. В кабине почему-то никого больше не было. Я вызвал помощь. Через каких-нибудь двадцать минут его доставили в нашу клинику.
Все происходило чудовищно обыденно. Повадки витафагии известны каждому. Всем было ясно – это заключительный акт.
– Я сидел у изголовья отца. Пришел мой сын, тоже физик. Мне всегда казалось, что деда он любил больше, чем меня, хотя иногда я чувствовал, он, как и я, побаивался неистовой насмешливости предка.
– Они сказали: «Он умер на своем посту», – простонал мой мальчик.
Я понял: они – это те любители барабанных фраз, которых отец не успел доконать. Для них он уже умер.
Огромный удивительный мир жил в этой большой сердитой голове… Угасает искра… Зачем она горела?
И тут он открыл глаза. В последний раз. И тихо сказал:
– Я еще здесь?! Это – ошибка… Не терплю кислых физиономий… честное слово. Считайте, что меня уже нет… Пожалуйста, в память обо мне… улыбнитесь.
Стараясь не шуметь, я пробрался по коридору в свой кабинет. Рядом за тонкой перегородкой шла обычная работа: ассистенты завершали программу экспериментов с К-облучателем.
Еще издали, завидев свое любимое кресло, я почувствовал, как измучен, как хочется спать.
Это было огромное великолепное кресло. Я успел по нему соскучиться. В нем так хорошо думалось. Оно освобождало мышцы от напряжения, помогало сосредоточиться. Но едва я погрузился в него, меня, как мальчика, вдруг затрясло. Отец умер. Никогда, никогда больше не увижу я его насмешливой улыбки… Никогда не услышу его едких слов, резких, беспощадных фраз, которые порой так помогали мне, направляя мысли в иное, более перспективное русло.
А этот хроноконтакт… Меня, конечно, пригласили как специалиста по витафагии, но вряд ли вовсе обошлось без протекции отца.
Но какая жалость! Очевидно, он оказался прав: будущее не может влиять на прошлое.
Какое там влияние! Просто нуль информации: вначале мне сказали, что витафагия побеждена, а затем назвали ее агонией – трудно придумать что-нибудь более подходящее для того, чтобы сбить с толку. Что же касается упоминания о какой-то «Гвоздике», то это лишь стилистическая деталь, придающая всему сообщению аромат поэтического бреда.
Мысли были тяжелые, и мне показалось, что именно они вызвали физическую боль. Ее очаги находились в разных местах – там, где у меня никогда ничего не болело. Боль усиливалась. Стало трудно дышать. Я отправил в рот сразу два шарика анестезина и ждал: облегчение должно было наступить немедленно. Но боль не унималась. Напротив, она стала невыносимой. Больше я не мог терпеть. Вскочил с кресла. Сделал несколько шагов по направлению к двери и почувствовал, что пол уходит из-под ног.
Очнулся я в кресле. Вокруг бледнели встревоженные лица. Не хотелось ни двигаться, ни говорить, ни смотреть. Но у меня теперь ничего не болело, и стало неловко перед ребятами. Я заставил себя собраться, сел поприличнее и объявил:
– Все в порядке! – Это было натуральное кокетство, и на мои слова не обратили внимания. Кто-то сказал:
– Мы вас отвезем домой…
– Пустяки, – хорохорился я. – Лучше принесите воды.
Пил с жадностью. Зубы стучали о края стакана – так бывало всегда после сильнодействующих анестезаторов.
– Это мы виноваты, – сказал кто-то из ассистентов.
Я нашел в себе силы рассмеяться:
– Господи, вы-то здесь причем?!
Мне показалось, что смех был не слишком вымученным. Но в следующую секунду я услышал такое, от чего вполне можно было лишиться дара речи.
– Мы не знали, что вы у себя, – сказал ассистент. – Мы включили аппаратуру… Понимаете, так получилось: эта чертова «Гвоздика» в соседнем боксе оказалась направленной в вашу сторону…
– Как вы сказали? «Гвоздика»?! – я, наверно, кричал, хотя почти не слышал своего голоса: в висках штормила кровь.
– Простите, я по привычке, – смутился ассистент. – Так мы называем про себя ваш К-облучатель. Он чем-то напоминает цветок гвоздики.
«Это точно. Напоминает», – подумал я, а вслух попросил: