Камо грядеши (пер. В. Ахрамович)
Шрифт:
— Нет, плата неодинакова, но ее получают, согласно этому учению, лишь после смерти, в будущей жизни.
— Я этого не касаюсь, это мы увидим в будущем, если можно увидеть… без глаз. Христиане — люди бездарные. Урс задушил Кротона, потому что члены его из стали, но они глупцы; а будущее не может принадлежать глупцам.
— Жизнь начинается для них тотчас после смерти.
— Это похоже, если бы кто сказал: день начинается, когда наступает ночь… Скажи, намерен ли ты отнять у них Лигию?
— Нет. Я не могу платить ей злом за добро; я поклялся, что не сделаю этого.
— Намерен ты принять учение Христа?
— Я хочу этого, но моя природа противится.
— Сумеешь забыть Лигию?
— Нет.
— Отправляйся в далекое путешествие.
Раб доложил, что завтрак готов, но Петроний, которому показалось, что он напал на счастливую мысль, продолжал говорить, пока они шли в триклиниум:
— Ты посетил много стран, но как солдат, который спешит к месту назначения и не задерживается по дороге. Поезжай с нами в Ахайю. Цезарь до сих пор не отказался от намерения путешествовать. Он будет останавливаться всюду по дороге, петь, принимать подношения и венки, грабить храмы и вернется наконец в Рим как триумфатор. Это будет чем-то вроде шествия Вакха и Аполлона в одном лице. Августиане, августианки, тысячи кифар — клянусь Поллуксом! Это стоит увидеть, потому что мир не видел до сих пор ничего подобного.
Он лег на ложе у стола, рядом с Евникой, и в то время когда раб возлагал на его голову венок из анемонов, продолжал:
— Что ты видел, служа под началом Корбулона? Ничего. Посещал ли ты греческие храмы, как делал это я, который более двух лет переходил от одного проводника к другому? Был ли ты на Родосе, чтобы осмотреть место, где стоял колосс? Видел ли ты в Панопе, в Фокиде, глину, из которой Прометей лепил людей, и в Спарте яйца, снесенные Ледой, или в Афинах знаменитый сарматский панцирь, сделанный из конских копыт, или на Евбее корабль Агамемнона, или чашу, для которой формой служила левая грудь Елены? Видел ли ты Александрию, Мемфис, пирамиды, волос Изиды, который она вырвала, плача об Озирисе? Слышал ли ты стон Мемнона? Мир широк, но не все кончается за Тибром! Я буду сопутствовать цезарю, а потом, при возвращении, покину его и поеду на Кипр, потому что вот эта златокудрая богиня хочет, чтобы в Пафосе мы вместе принесли в жертву Киприде голубей, а нужно тебе знать, что все, чего она ни захочет, исполняется.
— Я раба твоя, — сказала Евника.
Он положил увенчанную свою голову ей на грудь и сказал с улыбкой:
— Значит, я раб рабыни. Я боготворю тебя, божественная, с ног до головы.
И он обратился к Виницию:
— Поезжай с нами на Кипр. Но помни, что ты должен повидаться с цезарем. Плохо, что до сих пор ты не был у него; Тигеллин охотно использует это тебе во вред. Нет у него особой враждебности к тебе, но он не может тебя любить хотя бы потому, что ты мой племянник… Мы скажем, что ты был нездоров. Нужно обдумать, что хочешь ответить, если он спросит про Лигию. Лучше всего махни рукой и скажи, что она была у тебя, пока не надоела. Он это понимает. Скажи ему также, что болезнь удержала тебя дома, что лихорадка усилилась от огорчения при мысли о невозможности быть в Неаполе и слышать его пение; вылечила тебя единственно надежда, что теперь ты можешь услышать это пение. Не бойся преувеличить. Тигеллин обещает придумать для цезаря нечто великое и изумляющее… Боюсь, как бы он не подсидел меня. Боюсь также и твоих настроений…
— Знаешь ли ты, — сказал Виниций, — что есть люди, которые не боятся цезаря и живут так спокойно, словно его и на свете нет?
— Знаю, о ком говоришь: о христианах.
— Да, они одни… А наша жизнь — что такое, как не вечный страх?
— Оставь меня в покое со своими христианами. Не боятся цезаря, потому что он о них, может быть, ничего не слышал, во всяком случае, ничего о них не знает, и они его интересуют, как опавшие листья. А я скажу тебе, что они люди бездарные, и ты сам понимаешь это! И если твоя натура не приемлет их учения, то лишь потому, что ты чувствуешь их бездарность. Ты сделан из другой глины, и потому оставь меня и себя в покое и не возись с ними. Мы сумеем жить и умереть, а что они сумеют — неизвестно.
Виниция поразили эти слова, и, вернувшись домой, он стал размышлять о том, что, может быть, доброта и милосердие доказывают лишь их малодушие. Ему казалось, что люди сильные и закаленные не умели бы так прощать. Он подумал, что действительно это обстоятельство может быть причиной отвращения, какое испытывает его римская душа от этого учения: "Мы сумеем жить и умереть!" — говорил Петроний. А они? Они умеют лишь прощать, но не понимают ни истинной любви, ни истинной ненависти.
VIII
Цезарь, вернувшись в Рим, был зол, что вернулся, и через несколько дней снова загорелся желанием поездки в Ахайю. Он даже издал эдикт, в котором заявлял, что отсутствие его не будет продолжительным и что общественные дела от этого не потерпят никакого ущерба. Затем в сопровождении августианцев, среди которых находился и Виниций, он отправился на Капитолий, чтобы принести богам жертвы за счастливое путешествие. Но на второй день, когда по очереди он посетил храм Весты, произошел случай, изменивший все планы. Нерон не верил в богов, но боялся их, и особенно таинственная Веста так волновала его, что при виде божества и священного огня волосы вдруг зашевелились на его голове от страха, сжались зубы, по всему телу пробежала дрожь, и он рухнул на руки Виниция, случайно стоявшего рядом. Его тотчас вынесли из храма и отнесли на Палатин, где он, хотя тотчас же пришел в себя, пролежал в постели целый день. Он заявил, к великому изумлению присутствующих, что поездку откладывает на неопределенное время, ибо божество предостерегло его от немедленного отъезда. Через час было объявлено римскому народу, что цезарь, увидев печальные лица граждан, из любви к ним, любви отца к детям, остается дома, чтобы делить с ними и радости и горе. Обрадованный этим решением народ теперь был уверен, что не минуют его ни игры, ни раздача хлеба; толпа, собравшаяся перед воротами дворца, славила кликами божественного цезаря, а он, прервав игру в кости, сказал своим приближенным:
— Да, пришлось отложить. Египет и владычество над Востоком, согласно предсказанию, не минуют меня, значит, не пропадет и Ахайя. Велю прорыть Коринфский перешеек, а в Египте мы возведем такие памятники, при которых пирамиды покажутся детской забавой. Велю построить сфинкса, в семь раз большего, чем в Мемфисе, и велю сделать ему мое лицо. Следующие века будут говорить о нем и обо мне.
— Ты воздвиг себе памятник своими стихами, не в семь, а в трижды семь раз больший, чем пирамида Хеопса, — сказал Петроний.
— А пением? — спросил Нерон.
— Увы! Если бы тебе сумели поставить такой памятник, как статуя Мемнона, который пел бы при восходе солнца твоим голосом, — моря, прилегающие к Египту, кишели бы кораблями, на которых народы трех частей света слушали бы твои песни.
— Увы! Кто сумел бы сделать это? — сказал Нерон.
— Но ты можешь заказать изваять из базальта свое изображение: Нерон, управляющий квадригой.
— Верно! Я сделаю это.
— Ты сделаешь подарок человечеству.
— В Египте я возьму себе в супруги Луну, которая теперь вдова, и тогда действительно стану богом.
— А нам дашь в жены звезды, так что мы образуем новое созвездие, которое будет называться созвездием Нерона. Вителия жени на Ниле, пусть он плодит гиппопотамов. Тигеллину подари пустыню, он будет тогда царем шакалов…
— А мне что предназначаешь? — спросил Ватиний.
— Да благословит тебя Апис! Ты дал нам великолепные игры в Беневенте, тебе я не пожелаю малого: сделай пару сапог для сфинкса, у которого зябнут лапы по ночам; потом ты будешь шить обувь для колоссов перед храмами. Каждый найдет подходящее занятие. Домиций Афр будет казначеем, как человек, известный своей честностью. Я люблю, о цезарь, когда ты грезишь о Египте, и меня печалит, что ты отложил свою поездку.