Камушек на ладони. Латышская женская проза
Шрифт:
Хильда побаивается Фрейда. В любой сложной ситуации ты бросаешься в кровать, чтобы не допустить и мысли о каких-то сублимациях и комплексах в себе. Тебе кажется, что кладешь эту старую обезьяну на обе лопатки. Фрейд — это яд, которым травятся твои подруги. Даже Беба вышла замуж и укатила жить в Испанию.
Хильда чувствует себя обманутой тем, что в Латвии такой промозглый и серый климат, тем, что она фатально заключена в нем. И почему приходится всю жизнь дрожать? Она любит свою землю, любит, на баррикадах она была сама свобода, но этот климат — он точит тебя, как моль.
На баррикады Хильда ушла с Гарри. Марк не разрешал, сидел с красными глазами за телевизором и пил водку, но Хильда закатила скандал, обозвала мужа большевиком и ушла на целую неделю. Гарри фотографировал, и она ездила с ним, ходила, торчала, ждала. Как писательница, которая проникается своей эпохой до самых печенок. Под крышей в Старой Риге, пока Гарри проявлял пленки, Хильда отсыпалась или вела дневник. Звонила матери, разговаривала с Алисой, а Гарри целовал ей пальцы на ногах — один за другим, один за другим.
Когда сходят снега, Хильда становится непредсказуемой. Ее длинноватый прямой нос как бы напрягается в стремлении вверх, укорачивается, и она нюхает мир, как животное. Где-то с зеленой, свежей хрупкостью и упорством прорастают подснежники. Она хватает Алису за руку и едет в Ропажи, в Инчукалнс, на Малую Юглу, они бродят по лесам, ребенок устает, хнычет, Хильда просит — еще часок, еще один часок, но в глазах дочери сорокалетнее неумолимое выражение. Сама не сознавая того, Хильда отомстит за это. По-другому.
Орфей, съездим на море, зовет, наверное, кричит в трубку Хильда. Он не может, работает. Хильда понимает. Это пароль: у Орфея другая Эвридика. Возможно, в этот раз тебе хотелось бы услышать, что тебя любят.
Хильда стара, заключаешь ты. Ты никогда не выучишь шведский язык. В тебе ничего не осталось. Нет, в тебе так много всего, что ты не можешь добавить к этому что-то еще. София выучила за шесть месяцев. Но у нее нет детей, нет мужчин, к тому же она — не из этих чумовых писательниц. Все равно — тебе грустно и как-то щемит в затылке.
Проветри комнату, Хильда. Накурено, как в клубе у картежников. Да, броситься в окно ты не смогла бы — из страха, что не упадешь, а улетишь и никогда больше не сумеешь вернуться.
Когда приходит журналист готовить интервью о жизни и творчестве Хильды, она теряется. Вышел твой пятый роман, ты знаешь все вопросы, какие он может задать, однако ты теряешься. Журналист очень молод. Ты не имела дел с такими молодыми людьми. С детьми, ровесниками и прочими, но не с теми, кто на десять лет моложе. Ты конвульсивно смеешься. Голова набита вульгарными банальностями. Затем ты просто спаиваешь его и вызываешь такси. Марк напился в своей комнате. Ему не понравились твои интонации. Еще банальнее то, что, почуяв угрозу, Марк так воспылал, что они сломали кровать. Алиса, слава Богу, ночевала у Хильдиной матери.
Тебе претит рассказывать каждому иностранцу, что ты вышла из горькой истории народа, который держали в рабстве. И снова чувствуешь себя виноватой, что недостаточно страдала, хотя отца укокошили немцы, а мать русские вывезли в Сибирь. За границей на тебя смотрят как на политический символ. И опущенные уголки твоего рта объясняют трагедией маленького народа, а не следами личного кризиса Хильды.
По вечерам в ванной ты все чаще рассматриваешь себя голой. Ты представляешь себе, какой тебя видели Феликс, Марк, Орфей, прочие трутни, и как воспринял бы тебя молодой журналист. Его звали Агнис? Хильда, твое тело не принадлежит тебе. Своя доля — Алисе, Марку… И что бы ты сама стала с ним делать? Самоудовлетворение — не из числа твоих сильных сторон. Наверное, потому, что воображение нацелено на конторку для письма. И там ты идентифицируешься с другими телами. Да, ты слишком много работаешь. Друзья советуют покупать акции, экономическая жизнь меняется. Им никогда не приходит в голову, что ты еле выгадываешь себе на сигареты.
Звонит сумасшедший астролог и говорит, что чует беду. Памятник Свободы собираются взорвать. О небо, этим действительно все и разрешится! И ты снова ощущаешь патриотические спазмы в пояснице, животе и еще ниже, а там и сердцебиение пожаловало. И ты соглашаешься поехать к Орфею послушать музыку. Всю жизнь он грохотал на гитаре, а теперь, вот уже два года, пиликает на виолончели — так жалобно, таким нутряным басом, что глубина, которую ты чувствуешь в себе до кожи на пятках, заполняется этим басом. А страдать — красиво, усмехаешься ты про себя. Рядом с Орфеем ты абсолютно познаешь себя, у тебя не остается ни каких-либо иллюзий на свой счет, ни страха. Вот она, твоя идентичность. И все же, когда ты садишься в машину, чтобы ехать к Марку, леденит ощущение, что ты и не женщина вовсе. Ведь ты ничего не хочешь удержать. Но и отклонений за Хильдой тоже не замечается. Даже наоборот, в тебе куча предрассудков, говорит Орфей, когда они видят в фильмах целующихся женщин и Хильда визжит. Нет, нет, она — женщина и все сумеет удержать. Алису, Марка, конторку для письма, гражданство, подданство, национальную принадлежность. Все-все.
Тебе не нравится водить авто. Потому что ты не любишь маневрировать. Но не более того, Хильда. Тебе же нравятся прямые отрезки щекочущей скорости на голом шоссе. Этой ночью я никаких решений не приму, правда, Хильда? Ночи полнолуния нерациональны. Они высасывают тебя, кромсают, разбрасывают, снова сбивают в кучу высохшие обрывки и заставляют идентифицироваться заново.
Почему тебя что-то кольнуло, Хильда, когда ты увидела на улице своего ленивого одноклассника в обнимку с робкой брюнеткой в сережках? Он по сей день и нераспространенного предложения не напишет без ошибок. Уж это точно.
И что, собственно, изменилось от того, что Йохансон теперь рецензирует не твои книги, а Аннины? Почему ты опять делаешь какие-то выводы? Хильда, выпей чаю, не кури без конца. Можешь принять и чего-нибудь покрепче, только не впадай в истерику.
Когда Феликс еще был Хильдиным мужем, ты на одном пикнике у озера напилась в дым. На тебе была белая юбка с кружевной отделкой и белая блузка. Ты с дурным воплем бросилась вплавь. Озеро было тинистое, водоросли путались в твоих длинных волосах, и именно Марк, а не Феликс, со смехом вынес тебя на берег. Другие тоже потом купались, но тины, водорослей и даже кувшинок в озере не было.
Слишком поздно, вы не находите? Хильда возмущена, ведь звонок может разбудить Марка. Звонит молодой журналист. Это неприлично, так не делается, я работаю, детский сон, мои дорогие минуты, что вы себе вообразили, между нами бездна принципов, уже ночь, мой муж спит и вообще он невротик. Ну, на полчасика, не больше.
Хильда, конечно, выглядит смешной. Это тебе не в новинку. Хватаешься за одно, другое. Пудра, резинка для волос, туфли. Ты работаешь! Быстрее старые рукописи из стола. Свечи!