Канада
Шрифт:
— Иногда.
Надо было просто сказать «да», потому что это была чистая правда.
— Знаешь, ты по этому поводу не переживай, — сказала Флоренс, окуная кисть в жестянку, стоявшую на мостовой у ее ног. — Люди, подобные Артуру, лишены естественных связей с миром. По ним это сразу видно. Вероятно, ему даже в голову не приходит, что он тебя игнорирует. Впрочем, он очень умен. Учился в Гарварде. Может быть, он считает, что для тебя важно освоиться здесь самостоятельно. С другой стороны, люди же никогда не делают именно то, чего ты от них ждешь. Он оказывает тебе услугу. Возможно, усматривает в тебе прелесть новизны.
Флоренс посмотрела на меня, шаловливо улыбнулась и подняла глаза к небу:
— До
И она крест-накрест перечеркнула небо кистью, словно собираясь написать его заново. После чего снова окунула кисть в жестянку, да там и оставила.
Невдалеке погуживал в продуваемом ветром поле нефтяной насос, длинная шея его поднималась и опускалась снова, — гудение это было единственным здесь звуком, не имевшим отношения к природе. Я почти перестал слышать его по ночам, хотя засыпал, как раз в него-то и вслушиваясь.
Я молча стоял за спиной Флоренс. Она нагнулась, положила палитру на мостовую, открыла деревянный «ящик живописца», и я увидел блестящие латунные держатели с чистыми кистями, серебристыми тюбиками краски, несколькими маленькими ножами, белыми тряпками и темными пузырьками, плюс колоду игральных карт с красными рубашками, пачку сигарет «Экспорт А» и маленькую серебряную фляжку. Высоко в небе появилась блестящая песчинка — это самолет шел впереди облачного фронта на восток, и крылья его отражали свет солнца. Когда-то, на авиабазе Национальной гвардии, отец усадил меня в кабину истребителя «Скорпион Ф-89», надел мне на голову пилотский шлем и разрешил поиграть переключателями, притвориться, что я лечу. Интересно, подумал я, что видит пилот этого самолета? Скругление Земли? Сайпресс-Хиллс, реку Саскачеван, Форт-Ройал, Партро, Грейт-Фолс и то, что лежит между ними? И все это с одного взгляда?
— Артур рассказал мне о трудностях, выпавших на твою долю. О твоих бедных родителях и так далее, — сказала Флоренс. Она вынула из ящика темный пузырек, выплеснула содержимое жестянки прямо на Манитоба-стрит, отвинтила колпачок пузырька и перелила из него в жестянку прозрачную жидкость. — Интересная у тебя складывается жизнь, будет что порассказать. Девушкам понравится. Мы любим мужчин с темным прошлым. Мой отец тоже сидел в тюрьме Манитобы. Правда, он, насколько я знаю, никого не ограбил.
Она сунула в жестянку кисть, поболтала ею и снова посмотрела на картину — полностью законченной была на ней только почтовая контора.
— К тому же не исключено, — сказала Флоренс, продолжая отчищать кисть, — что Артур видит в тебе себя самого. Более чистую версию. Я-то тебя таким не считаю. Но с мужчинами это бывает. Люди иной раз говорят или делают что-то, совершенно не понимая почему. А потом сделанное ими начинает влиять на жизни других людей, сами же они принимаются уверять, что, дескать, так они и знали, хотя не знали они, разумеется, ровно ничего. Вероятно, потому твоя мать и отправила тебя сюда. Она просто не знала, что еще можно сделать. И ты оказался здесь. Не унывай на этот счет. Я сама мать. Такое случается. Сколько тебе лет, дорогой?
— Пятнадцать, — ответил я.
— И у тебя есть сестра и она сбежала?
— Да, мэм.
— Как ее зовут?
— Бернер.
— Понятно. — Флоренс опустила жестянку с кистью обратно на землю, вынула из ящика нож и тряпку и принялась соскребать краску с палитры, время от времени протирая ее тряпкой. Ничто в нашем разговоре не походило на любые другие, какие я когда-либо вел. Наверное, и у Бернер, подумал я, где бы она сейчас ни находилась, происходят точно такие же, — разговоры о том, почему все у нее сложилось именно так и что с этим можно поделать. От разговоров со взрослыми, которые не приходятся тебе родителями, пользы всегда бывает больше.
— Как вы познакомились с мистером Ремлингером? — спросил я.
Флоренс
— Ну, это еще припомнить надо, давно дело было. — Она улыбнулась мне. Ветер сдвинул с ее лба матерчатую, из мягкого черного бархата, шляпу, легонько тряхнул незаконченную картину. — Я… познакомилась с Артуром в пятидесятом, в баре саскатунского отеля «Бессборо». У меня был тогда близкий друг, французский художник. Акварелист. Жан-Поль или Жан-Клод. Мы пошли на футбол, который мне всегда страшно нравился. Потом он на меня разобиделся — я что-то не так сказала — и ушел. А Артур как раз сидел в баре. Светловолосый, красивый, изысканный, хорошо одетый, умный и немного чересчур эксцентричный для его лет, но несомненный джентльмен, хоть отчасти и замкнутый. Очень интересные драматические достоинства. К тому же он казался раздосадованным, скучающим и пребывающим не в своей тарелке — вернее, в некотором замешательстве, — а это всегда нравится женщинам. Он по какой-то причине жил здесь и никак не мог понять, чему себя посвятить. С деньгами у меня было худо, на дорогу до Хата не хватало. Мне требовалось доехать на красном автобусе до Свифт-Керрента, а там пересесть на другой. Однако у Артура была хорошая машина, «олдсмобил». Он еще не стал тогда владельцем отеля. Просто работал в нем. Ну и все. Как я сказала? В пятидесятом? Ему было двадцать с чем-то лет. Я была немного старше. И стройнее, чем сейчас. Мама в то время еще работала в «Лепкес». А меня ждал дома сын — он теперь в Виннипеге живет. Вот тебе история моей жизни. В красках.
Флоренс еще раз улыбнулась мне и снова занялась укладкой своих принадлежностей в ящик, пальцы ее перебирали, поблескивая красными ногтями, его содержимое. Я попытался создать из ее рассказа более четкий портрет Артура Ремлингера, приспособить услышанное к человеку, с которым встречался лишь несколько раз. Не получилось. Ясно увидеть его я не смог, даже тогда.
— Мне скоро придется в Форт-Ройал переехать, — сказал я, хоть и не собирался ничего говорить, поскольку задавал вопросы, а она на них отвечала.
— Что и было моей блестящей идеей, — сказала все еще стоявшая на коленях Флоренс. — Артур считает, что тебе и здесь хорошо, в твоем маленьком бунгало. Я понимаю, жить здесь совсем одному интересно. Очень романтично. Но когда понаедут охотники, это место станет неподходящим для тебя. Присматривать за тобой по-настоящему я не могу, но могу хотя бы попробовать сделать так, чтобы мне было известно, как ты и что. Твоя мать сказала бы мне спасибо за это.
Что правда, то правда. Я был уверен, мама знала: со мной случится что-нибудь в этом роде; кто-то заметит меня, поймет, что я чего-то стою, и не захочет терять. Я вообще не думал, что человек, чего-либо стоящий, может затеряться навсегда, даже если он не в состоянии рассказать о себе все — почему он оказался там, где оказался, и так далее.
— А почему мистер Ремлингер здесь поселился? — спросил я.
Флоренс не без усилий поднялась на ноги — женщиной она была не очень высокой и отнюдь не худышкой вроде моей мамы. Она смела пыль со своих коричневых вельветовых брюк, встряхнулась всем телом, похлопала себя по рукам, как если бы замерзла, и по верхушке мягкой шляпы. На мне была моя клетчатая куртка. Пока мы разговаривали, похолодало.
— Это Канада, — усмехнулась она. — Мы ведь не всегда приезжаем куда-то, иногда просто где-то заканчиваем. Вот это Артур и сделал. Закончил здесь. «Я не еду в Америку, я покидаю Париж». Так выразился великий художник Дюшан, который не счел бы мои полотна столь уж занятными.