Канал имени Москвы
Шрифт:
— Ну, понимаешь?! — А слёзы всё-таки потекли.
— Да, — сказала Лия.
И девочка разрыдалась. А Лии осталось только совсем крепко обнять её и тихонечко покачивать из стороны в сторону, как утешают, убаюкивают маленьких детей. Через какое-то время она затихла, уткнулась носом в плечо девушки и лишь иногда поскуливала, как несчастный щенок. И они обе молчали. Потом она попыталась высвободиться, но только снова разревелась. Тогда Лия прошептала:
— Ничего, поплачь. Эти слёзы необходимы. Но когда они пройдут, ты поймёшь, что нет ничего страшного. Поплачь, станет легче.
Она хотела что-то ответить, но словно захлебнулась горечью и опять разревелась в голос. Потом ей и вправду стало легче, и она тихо-тихо
— Ну почему ты не можешь быть моим Учителем?
Лия попыталась рассмеяться, правда, хотя и в её глазах влага угрожающе блестела.
— К сожалению или к счастью, ты растёшь гораздо быстрее, чем я мудрею, — с шутливой серьёзностью сообщила девушка. — Как же мне быть твоим Учителем? Думаю, им станет Хардов.
Она улыбнулась. Хардов… Ей действительно стало хорошо в эту минуту. И, несмотря на горькие слёзы и всё, что потом произойдёт, она запомнит именно этот миг. Как они сидели тут вдвоём и Лия утешала её, взрослеющую девочку, которую больше вот так никто утешать не станет. Потому что на следующий день Лия с Хардовым и Учителем уйдут в сторону таинственной Москвы, и они расстанутся навсегда.
— А может, даже сам Тихон, — сказала девушка. — И это будет лучший учитель на свете. Честно-честно. И когда придёт срок, он посвятит тебя в гиды, и ты узнаешь всё, что должна знать. И самое главное, твой скремлин вновь разыщет тебя. Я тебе обещаю, моя маленькая. Обещаю. Всё будет очень хорошо.
Она всхлипнула. Ещё раз. Потом спросила:
— Как её хоть зовут?
— Кого? — не поняла Лия.
— Эту… добрую тётю?
Лия погладила девочку по волосам, и та взглянула ей в лицо. Улыбнулась. И Лия сказала:
— Гиды называют её Сестрой.
Лия погибнет. Они втроём уйдут в сторону Москвы и уже почти выполнят свою миссию. Лию будет ждать посвящение в гиды. Но на обратном пути на них нападут. И Лия вместе с Учителем сорвутся в воду с обрушенного моста. Понимая, что не остаётся выхода, спасая Хардова и оставляя ему шанс довести дело до конца, Учитель пожертвует собой и Лией. Он перережет страховочный трос.
11
Раз-Два-Сникерс уже какое-то время стояла у дверей Станции и молча, затаив дыхание, прислушивалась. Это ощущение настороженной враждебности вовсе не прошло. Напротив, что-то не то было в глухом, мерном гудении машин. Словно оно скрывало какие-то другие звуки, которые идентифицировать никак не удавалось, и вот они были… неправильными. Раз-Два-Сникерс припала ухом к двери, вся превратившись в слух, и снова позвала:
— Шатун! Это я.
Ей приходилось вот так ждать его и прежде. Не раз. Только сейчас всё было по-другому. Там, за бункерной дверью, да и вокруг самой насосной станции всё было по-другому и гораздо хуже. Не проходило чувство, что чьи-то таящиеся во тьме глаза напряжённо и неприязненно разглядывают её, как насекомое через лупу, прикидывая, насколько хлопотным может оказаться визитёр. Она впервые подумала о том, что, возможно, этот мутный страх, пока ещё легким холодком обдувающий спину, — не только реакция её организма на давящие плохие вибрации Станции.
— Это я! Шатун, открой, пожалуйста.
Её голос прозвучал странно. На ум пришёл стеклянный продолговатый предмет, который сломали. Будто вскрывают медицинские ампулы. Потом она поняла, что в её мире давно нет медицинских ампул, и последний раз она слышала этот звук ещё в детстве.
Раз-Два-Сникерс медленно отпрянула от двери, и опять мороз иголочками предательски прошёлся по спине. Она резко обернулась. Никого. Лишь движение теней. Тени в бледном лунном свете, скользящие по стене Станции. Она нахмурилась, поддавшись какой-то неясной печали, затем скидывая с плеч это тошнотворное оцепенение, забарабанила в дверь. Удары прозвучали глухо, так можно было колотить по безмолвному камню. Да только она начала понимать, что привлекло её внимание. Звуки. Звуки, которые прежде не удавалось идентифицировать. Почти неразличимые, но они были. Какие-то невероятно далёкие, будто явившиеся в горячечном бреду, торжественные марши. И, невзирая на весь радостный музыкальный строй, это от них делалось так невыносимо тоскливо.
И снова что-то заставило её обернуться. Потом она перевела взгляд на глубокую угловую нишу в стене насосной станции. Там кто-то стоит? Вроде бы нет. Лишь неверная игра теней. Странно, но Станция торчала на берегу особняком, вся растительность, кроме сорной травы, отступила. Единственный росший неподалёку ясень — сильное дерево — и тот зачах, стоял с поникшими ветвями, из него были выпиты все жизненные соки. Так что вроде бы нечему отбрасывать эти прячущиеся в дальнем углу тени.
Она вспомнила, как Фома, смущаясь, обронил пару скупых слов о какой-то ненормальной маршевой музыке. Теперь и она это расслышала. Её лицо застыло, а губы несколько болезненно скривились. Звуки были нехорошими, неправильными. Только в отличие от Фомы Раз-Два-Сникерс понимала, что они могли означать.
«А Шатун в беде», — вдруг подумала она.
Из-за его ночной, во сне, болтовни она знала о нём побольше, чем кто-либо другой. Больше, чем сам Шатун желал бы допустить. Хорошо, что он об этом не догадывался. Она знала о Парне Бобе и всех остальных. С пониманием смотрела на то, как Шатун носится со своей музыкальной шкатулкой, и на его странную, похожую на одержимость, увлечённость блюзом. На канале к подобному относились с пониманием и даже уважением. К фетишам, заскокам, вере, убежденности, но и к суевериям. Каждый день в тумане и таких местах, как, к примеру, Станция, оживали не только потаённые страхи. Люди встречались с вещами и похуже. И самым плохим, на её взгляд, были потаённые мечты. Раз-Два-Сникерс даже как-то пыталась заговорить с Шатуном об этом.
— Нет, моя дорогая, — прервал он её. — Это совсем не так. Станция… Я понимаю, о чём ты, но это вовсе не наши проекции. Это всё существует на самом деле и гораздо более реально. И уж если на то пошло, я готов допустить, что это мы, мы все, являемся проекцией того, что находится в Станции. — Он помолчал и усмехнулся. — Так что никакого Соляриса. Там всё реальней нас всех.
Шатун, конечно, шутил. Занимался самолюбованием. Его эффектные речи пользовались определённым спросом у окружающих. Самодельные, грубо склёпанные ликбез-откровения, от которых в ужас и уныние пришёл бы любой учёный и посмеялся бы любой гид, в дремучем мире канала снискали себе неплохую цену. Вооружённый до зубов проповедник с несомненным даром влияния на людей и берущий на себя ответственность за самые безумные решения пришёлся очень кстати. Раз-Два-Сникерс была уверена, что в глубине души очень неглупый Шатун и сам потешался над созданным образом. Она ему не мешала. «Мальчики» должны забавляться, тем более если это позволяет им доминировать.
Сейчас Шатун перестал забавляться. Сейчас, с каким-то неприятно-посасывающим, мутноватым чувством Раз-Два-Сникерс подумала, что, возможно, шутливая маска скомороха оказалась необходимой прежде всего ему самому. Скрывая очень серьёзные и очень опасные намерения. Тогда он действительно в большой беде.
— Шатун, открой! Пора бы нам уже поговорить.
Лёгкие, как пёрышки, ночные облака расчистили проём, и в нём проступил неполный бледный диск, плывущий в ночном небе. Размазанный лунный свет упал на её лицо. И что-то тупой занозой кольнуло в сердце, вызвав глухую, болезненную тоску. Снова она посмотрела на скользящее движение теней. Непроизвольно передёрнула плечами. Страх вернулся, но теперь засел значительно глубже. И словно в насмешку эти невозможные марши зазвучали отчётливей.