Канарский грипп
Шрифт:
Каланчев немного посопел, пожевал губами и, бросив на Брянова еще более мрачный взгляд, поднял трубку.
— Стоп! Набери еще раз! — потребовал Брянов: он хотел запомнить номер, поскольку отвлечься на запись не мог.
Каланчев стал набирать снова: по цифрам Брянов определил, что они сидят явно не в Центре.
И тут он по неопытности упустил инициативу — невольно начал сопереживать начальнику, вместе с ним затаив дыхание в ожидании ответа.
— Алло! — сказал завлаб, распрямившись. — Это Каланчев звонит. У нас тут небольшая проблема… С вами
Левой рукой Брянов потянулся к трубке, как к лавровому венку победителя… И, конечно, на одно мгновение отвлекся, остановился взглядом на самой трубке.
— Алло? — сказал он.
В ответ он услышал — вовсе не из трубки — резкое шипение, и в лицо ему ударил порыв дьявольского ветра.
Фрагмент 12
МОСКВА. ВВЦ (БЫВШ. ВДНХ). В РАДИУСЕ 1 КМ ОТ ПАВИЛЬОНА «КОСМОС»
Вдали, словно у самого земного горизонта, в конце величественной аллеи, обрамленной многообразными храмами торговли и производств, возвышался матовый, с грозным стальным оттенком купол павильона «Космос».
С детства Брянова всегда завораживал этот волшебный, воздушно-оцепеневший простор. Здесь мир был устроен по-другому, по-сказочному, как, например, Изумрудный Город или какая-нибудь страна, где жил Чипполино.
Он родился и рос не у подножия египетских пирамид, не среди камней Акрополя, не под ажурной сенью Эйфелевой башни, но их образы всегда вызывали у него необъяснимую, новогоднюю ностальгию. Однажды он догадался, откуда она взялась — она из привычного, но волшебного слова «Вэдээнха»: ведь детство и отрочество он провел в Москве на проспекте Мира, совсем неподалеку от Выставки… Там он с друзьями гулял и в аттических колоннадах, и в тени вавилонских стен, и среди прихотливых узоров Востока… и сколько раз задирал голову у подножий пирамидальных высот Египта. Во всем том пестром (и, заметим теперь, немного безбожном) безвкусии была своя занятная тайна, сродни той, которая есть в мешке Деда Мороза, хотя тот мешок обычно полон всякими дешевыми вещичками…
Подобные мысли Брянов записал у себя в дневнике лет пять назад, когда последний раз гулял по Выставке со своим сыном.
Теперь, попав на знакомую с детства дорожку, от арки главного входа до купола павильона «Космос», Брянов, конечно же, вновь испытывал ностальгию, но на этот раз ее пронизывала щемящая, прямо-таки космическая тревога. Необычное смешение чувств переживал Брянов в своей волшебной стране, потому как впервые шел он по этой дорожке не по своей воле… не гулял здесь просто так, поглядывая то на фонтаны, то на павильоны, а двигался в силовых полях… Волшебство переменилось.
К концу тысячелетия бывшая ВДНХ, как место былой культуры и отдыха, где люди просто ходили, глазели, ели мороженое и сосиски, также наполнилась иными силовыми полями — сосредоточенной суетой толкучки, — а потому ее широкий простор поутратил былое, утопическое очарование… Но перемена к худшему не портила в этот день Брянову настроение, а, напротив, как-то поддерживала его, придавала сил душе и собранности мыслям. Если бы вокруг все просто так, неторопливо радовались жизни, то он несомненно бы испытал подавленность и отчаяние
…Чуть больше двух часов тому назад он очнулся дома, на своем диване, в той самой полусидячей позе, в которой обычно почитывал книжки и газеты.
Он открыл глаза и увидел перед собой своего сына Александра. Сын внимательно и опасливо глядел на отца.
— Бать, ты как? — с приятным отцу участием спросил он.
— Вроде ничего, — рассеянно ответил Брянов.
Никаких сновидений он вспомнить не мог.
— Ты ходил туда? — задал сын новый вопрос.
— Куда? — поинтересовался Брянов.
Тогда сын переменился в лице, как-то весь сосредоточился, подсел к отцу на диван и тихо проговорил ему в ухо:
— В институт. На разборку…
— На разборку?.. — Никаких воспоминаний не обнаружил.
— Сходи в туалет.
— Зачем? — изумился Брянов, пока ни в чем не испытывая потребностей.
Сын помолчал еще тревожнее.
— Открой там Черную книжку, где все написано.
— Черную книжку?
Но память успела проясниться даже чуть раньше удивленного вопроса. В ней появились предметы и их общий фон.
Когда Брянов уселся на крышку унитаза и достал из-под стопки книг заветную — Черную, он сразу обрел уверенность в себе.
Директивная запись кончалась ясной командой «Cito!» чуть выше пророческой Дантовой строки: «И я пришел, но мой исчезнет след…»
Брянов понял, что тайный дневник пригодился ему второй раз в жизни.
Силой уже не памяти, а воображения он соединил запись с действительностью и сделал три вывода: 1) его повязали по дороге в институт; 2) его сумели повязать в самом институте, когда он исполнял свой замысел; 3) он возвращался домой с дела, и его стукнули по голове уже у дверей квартиры.
Он проверил карманы: упаковки мнемозинола в них не нашлось.
— А где твой пистолет? — спросил он Сан Саныча.
— Я сам искал. Нашел у тебя в куртке, — ответил сын.
«Ага!» — порадовался Брянов и заметил, что радуется неизвестно чему.
— А ты давно пришел?
— Только что, — ответил сын. — Звонил — никто не подходит. Я уж начал волноваться. Пришел: гляжу, ты спишь… Я хотел с утра зайти, но математичка вчера сказала, что контрольная будет, зачетная… А сегодня отменила, зараза.
— Отменила? — заинтересовался Брянов.
Тайный заговор, похоже, охватывал все новые стороны жизни.
Пора было выяснить, пристрелил он своего начальника или нет. Завлаб ответил на звонок, и Брянов облегченно вздохнул.
— Привет, Слава, это я…
«Рефлекс» задержался на одну лишнюю секунду.
— Привет-привет. — Голос Каланчева показался и вправду «приветливым в квадрате». — Что-то тебя не видно.
— Приболел немного, — сообщил Брянов. — Давление, наверно. Голова болела… Я сейчас приеду. Поработать захотелось.