Канцлер
Шрифт:
— Бестужев вызвал. Пока будет держать при себе. — Александр пожал плечами.
— Хороша служба… — неопределенно заметил Алексей, и нельзя было понять, осуждает он Александра или рад за него.
— Хороша. Вчера, например, я служил на балу, общался с милейшим человеком — графом Станиславом Понятовским.
— Говорят, у этого графа роман с великой княгиней, — заметил Никита с усмешкой.
Алексей искоса посмотрел на друга, желая посочувствовать ему жестом или взглядом, если, конечно, будет нужда. Ничего этого не понадобилось. Александр был спокоен. Годы сделали свое, полностью разрушив
Александр придвинул бутылку. Видно, рука его дрогнула, хоть и не перелила вино через край, но наполнила бокал, как говорится, с верхом.
— Роман так роман, — деловитым тоном отозвался Белов, примериваясь, как бы половчее взять бокал, но потом передумал, наклонился к бокалу и одним глотком снял верхушку, потом рассмеялся. — За любовь, гардемарины!..
Обморок государыни
Присутствие в доме дам почти не ощущалось. Они жили во флигеле, туда же им подавали завтраки и обеды. Ужинали в большом доме, однако так сложилось, что Никита вечером всегда отсутствовал. Надо ли говорить, что все вечера он проводил у друзей, а в субботу с Беловым поехал в оперу — послушать модного итальянского кастрата. Впрочем, с Сашкой они только вошли вместе в театральную залу, а потом друг испарился. В антракте Никита видел его рядом с красивым иностранцем, не иначе как Понятовским. Сашка даже помахал рукой, приглашая подойти, но Никита только поклонился издали. Зачем ему новые знакомства, когда звучит несравненный Скарлатти? Ему и в голову не приходило обидеться на друга, который чуть ли не силой притащил его в оперу. У Сашки всегда так: не угадаешь, развлекается он или работает на пользу Бестужева, то бишь отечеству.
Он досидел в театре почти до конца. Карету он еще час назад отослал домой. Вечер был чудесный, отчего ж не пройтись пешком? Домой он явился уже за полночь. Фонари в аллее не горели, и только сам подъезд дома был освещен.
«Стареет Гаврила, — подумал Никита, споткнувшись о корень. — В былые времена разве допустил бы, чтобы господин, то есть я, возвращался домой в одиночестве и в такой темноте. А если злоумышленники?»
И словно в ответ на его мысли из кустов вдруг метнулась ему навстречу темная фигура. Появление ее было столь неожиданным, что Никита невольно схватился за бок, нащупывая несуществующую шпагу. Опять забыл нацепить! Однако тень, стремительно выпрыгнувшая из кустов, вдруг застыла на месте, и он услышал жалобный голос:
— Отцепите меня, князь.
На мгновение, поймав свет луны, вспыхнули стекла очков. Это была Мелитриса. Длинная, черная фата ее запуталась в кустах.
— Кой черт вас погнал в шиповник? — выругался Никита, пытаясь освободить креп.
— Это не шиповник. Это сирень… Спа-асибо, — она на московский манер тянула букву «а», несколько жеманно, но в общем, пожалуй, мило.
— Почему вы не спите?
— Я вышла подышать воздухом.
— Воздухом дышат днем. Как вас отпустила госпожа Опочкина?
— Я сбежала. Через окно. Мне надо поговорить с вами, — она умоляюще сложила руки.
— Вы не могли бы дождаться утра? — проворчал Никита и прошел к клумбе, где стояли садовые скамейки.
— Лидия считает, что я задаю слишком много вопросов.
— Чего же вы боитесь?
— Всего. Этого города, например. Он мне не нравится. Здесь жить нельзя, — добавила она доверительно.
Никита усмехнулся. Мелитриса напоминала обиженного капризного ребенка, но в то же время интонация ее голоса — переливчатого, звонкого, выдавали в ней взрослую женщину, которая вознамерилась играть в дитятю.
— Почему здесь жить нельзя? — спросил он терпеливо.
— Здесь слишком много воды. Нева такая широкая, такая холодная. Улицы так прямы. Их строили по линейке. Человек не может быть счастлив в таком… в таком… геометрическом мире.
— А почему он, собственно, так уж должен быть счастлив, — проворчал Никита, а сам подумал: «Ого! Девица знакома с математикой. Ей бы не в России жить, а в Англии. Там бы она могла вступить в замечательный женский клуб „Синий чулок“».
— А разве не должен? — пролепетала Мелитриса. Хорошо, что в темноте она не видела его улыбки, губы сами раздвигались, смешная девица.
— Страдания облагораживают душу, — сказал он тоном строгого гувернера. — Чего вы еще боитесь?
— Страдания? — серьезно переспросила она. — А?.. — в руках ее немедленно появился платок, и раздалось знакомое шмыганье носом.
Кажется, это были не слезы, Никита мог не опасаться, что опять задел больное место. Кажется, это был просто насморк, откашлявшись, вытерла нос и сказала чопорно:
— Милость государыни привела меня в Санкт-Петербург. Я буду фрейлиной при дворе Их Величества. Можете ли вы объяснить, в чем будут состоять мои обязанности?
— Нет, — чистосердечно сознался Никита.
— А где я буду жить? — она опять схватилась за платок. — Я не нанималась во фрейлины. Я не хочу.
— Успокойтесь, — он осторожно коснулся ее плеча, оно немедленно встало колом. — Жить вы будете во дворце, подчиняясь строгому регламенту. Фрейлина — это должность. Вы будете на жаловании.
— Мне будут платить? И сколько? — быстро спросила Мелитриса.
— Не знаю, — Никита рассмеялся, какой практичный цветок, уж не из чертополохов ли он.
— А как опекун, вы меня будете навещать?
— Но я еще не ваш опекун.
Мелитриса глубоко вздохнула и, кажется, рассмеялась. Следующий вопрос ее был опять помесью детской непосредственности и взрослого кокетства.
— Вам очки мои не нравятся, да? Мне они самой не нравятся, но я чудовищно близорука. Очки папенька заказал мне в Германии. Это его причуда. Существует поверье, что если очки носить с детства, то зрение может поправиться. Наивно, да? Глаза — от Бога, какими дал тебе их Господь, с такими и жить.
— Я думаю, при дворе вам придется отказаться от очков, — в словах Никиты прозвучали отеческие нотки. — Это не принято. Государыня сама их никогда не носит, хотя, говорят, зрение ее ослабло. Вы можете заказать лорнет. Но фрейлине лорнирование не пристало. И еще… Я скажу моему камердинеру Гавриле. Он вам выведет это, — он указал на руку девушки, и она сразу поняла, что он говорит про бородавки.
— Я думала, вы не заметили, — она быстро сунула руку под себя, то есть села на них. — А я смогу вам писать?