Кандибобер(Смерть Анфертьева)
Шрифт:
"А вот сюда не лезь! — Анфертьев спрыгнул с подоконника и запахнул плащ, собираясь уходить. — Понял? Не надо. Ты все сказал? Предупредил? Совесть твоя чиста? Ты думаешь, что все знаешь обо мне? Думаешь, что можешь предугадать каждый мой шаг, каждый поступок? Не утешайся этим. Может быть, ты совершенно меня не знаешь. Тебе известна только моя внешняя, шутовская, скоморошья сторона.
Я другой, уважаемый Автор. Я другой. Ты вбил мне в голову эту затею с Сейфом и думаешь, что это никак на меня не повлияло? Думаешь, я остался прежним? Ты пугаешь меня тем, что я стал другим? Бедный ты, бедный! Я давно уже стал другим, давно уже исчез тот Анфертьев которым ты умилялся на первых страницах. Его уже нет. И будь добр принять это к сведению".
«Ты очень азартен, Анфертьев».
"Это не азарт. Это что-то другое. Я разрушен, мне уже не стать прежним.
Сейф вломился в меня, во мне дыра во всю спину от этого Сейфа. Ты заметил, что я ничего не говорю о деньгах? Я о них уже не думаю".
«Но в Сейфе не цветы. Там деньги».
«Тем лучше».
«Ну, лад юг.. Авось».
Да, Автор только сейчас, спустя полтора года, смог вернуться к Анфертьевым.
Поскольку Автор только сейчас, спустя полтора года, смог вернуться к Анфертьевым, он тем самым заставил бедных супругов все это время проваляться в кровати без дела, и они маялись, сердечные, не зная, чем заняться, как вести себя друг с другом, зачем оказались вместе.
И вот наконец сырой и желтой осенью Автор раскрыл рукопись, вложил в машинку начатую страницу, и Наталья Михайловна проговорила заветные слова любви своему мужу, проговорила особенным ночным тембром голоса, и оба сразу поняли, как им быть дальше.
Оставим их. Пусть.
Войдем к ним в спальню позже, когда Наталья Михайловна, глядя в темноту широко раскрытыми глазами, вдруг спросит негромко:
— Так кто же эта женщина?
— Думаешь, она есть? — усмехнулся Анфертьев.
— Да. Я в этом уверена. Кто же она?
— Это имеет значение?
— Как сказать... Мне кажется, будет легче, если я ее увижу.
— Оставим это, — сказал Анфертьев. — Оставим. Ты ошибаешься.
Положив ладонь на мягкий живот жены, он заснул и не видел, как из глаз Натальи Михайловны выкатились две слезинки и, сбежав по вискам, затерялись в седеющих волосах. В эти самые секунды Анфертьев в полном одиночестве переносился в осенний лес. Где-то рядом чувствовалась Света, но он не пытался ее найти.
Медленно брел он среди деревьев, видел солнечные лучи, пробивающиеся сквозь черные прочерки ветвей, холодное синее небо и боялся опустить голову, зная, что бредет не в листьях, а в шелестящих деньгах, раздвигает их ногами, ощущая, как пружинят они под его тяжестью. Деньги были сырые, мятые, будто в самом деле все лето их трепало ветром на этих ветвях, и вот, омертвев, они осыпались на землю и лежат никому не нужные, бесцельные и бесполезные...
Проснувшись, он тихо лежал в сером сумраке и наблюдал, как возникает из темноты переплет рамы окна, ручка двери, узоры обоев. И как-то незаметно пришло к нему понимание непреходящей вины, с которой он живет уже столько лет. Он был виноват, поздно вернувшись домой, не выстояв очередь за картошкой, не поклонившись Подчуфарину в пронесшейся мимо машине. Не купил подарок Наталье — виноват. Мало денег заработал, снимки не сдал вовремя, не улыбнулся продавцу в колбасном отделе, не бросил всю свою прежнюю жизнь ради Светы — виноват, виноват, виноват. И он улыбается, кланяется во все стороны, извиняется, говорит дерзости, меняет галстуки, подшучивает над Квардаковым и все надеется скрыть пропитавшую его вину, притворяется, будто не чувствует, как виноват кругом, как виноват...
И день настал.
А чего тянуть кота за хвост?
Вообще-то можно увлекательно и нравоучительно описать поездку Анфертьева в никудышный город Малая Виска, где уже который год мается от неопределенности чувств и желаний давний его друг Семидольний, или в город Ялту, где безысходно нежится на солнце другой его друг — Макар Козов, или в город Днепропетровск, куда как раз вернулся после долгого отсутствия еще один его друг — рыжебородый болтун Кравчук, можно было бы занятно описать его поездку к Шестакову и его молодой жене Татьяне, к Бондарчику в Ленинград, к Ткачеву в горы Чечено-Ингушетии и все это было не лишним, потому что в поездки Анфертьев бросался, чтобы хоть немного заглушить в себе непрекращающийся внутренний скулеж, который все усиливается с приближением квартальной премии. В этих поездках и встречах Вадим Кузьмин пытался найти уверенность, а может быть, оправдание, чтобы проделать все бестрепетной рукой. Но нет ничего он не обрел.
Кравчук умер в больнице после укола грязной иглой. Козов переживал трудные времена в личной жизни, у Шестакова обвалилась крыша, и он вместе со своей молодой прекрасной женой месил глину, заделывал провал в бездонное ночное небо, усыпанное роскошными звездами, но звезды не радовали ни Шестакова, ни его жену, поскольку из проломленного потолка они смотрятся не так красиво. Семидольский был под хмельком по случаю перемены места работы, Ткачев покинул Чечено-Ингушетию и проживал в Сыктывкаре, Бондарчик ловил рыбу где-то у берегов Африки, а Вовушка снова собирался в Пакистан, несмотря на то, что в Исламабаде начались массовые волнения, вызванные трагической смертью Зия уль-Хака.
Не обретя желанной твердости, Анфертьев вернулся уставший и растерянный, хотя поездки эти он совершил однажды утром, не поднимаясь с кровати, — только и того, что рано проснулся и не мог заснуть.
И день настал.
Настал, ребята. Пора.
Убрав руку с живота жены своей Натальи Михайловны, Анфертьев прислушался.
Но ничего, кроме шума дождя за окном, не услышал. Дождь стучал по оставшимся листьям, сбивая их на землю, по крышам легковушек, мокнущих у подъезда, по зонтикам прохожих, которые торопились занять свои места за канцелярскими столами, прилавками, станками. Часто и звонко стучали капли дождя по молочным пакетам в соседнем мусорном ящике, бесшумно сочились по забытому белью на веревке, слезами стекали по лицу бронзового классика. И постепенно Анфертьев ощущал, как в этот мирный перестук капель тревожными ударами тамтама входит биение собственного сердца. Вадим Кузьмич начал волноваться, еще не поднявшись с постели.
Он долго ходил босой в полосатой бело-голубой пижаме, мыл тарелки, чистил картошку, срезая в ведро подгнившие бока. Где-то за его спиной набирала дневные обороты Наталья Михайловна — шуршала платьем, грохотала сковородкой о газовую плиту, что-то выкрикивала хриплым со сна голосом. Нечаянно подняв глаза от ведра с картофельной шелухой, Анфертьев увидел, что перед ним стоит Танька.
— Слушаю вас, — сказал Анфертьев.
— Скажи, папа, когда ты будешь снова маленьким, как тебя будут звать?
— Ты думаешь, что я снова когда-нибудь сделаюсь маленьким?
— Конечно. Ведь я уже была большая.
— Да? Это интересно... И кем же ты была? Какая жизнь была у тебя?
— Неважная, — серьезно ответила Танька. — Мой муж был пьяницей, я его два года била, а потом прогнала.
— Даже так, — погрустнел Анфертьев. — А что произошло потом? Ты жила одна?
— Нет, у меня к тому времени уже родился ребенок, но он часто болел.
— Понимаю, — сказал Анфертьев, бросая картофелину в кастрюлю с водой. — А замуж ты больше не вышла?