Кандибобер(Смерть Анфертьева)
Шрифт:
— Кому я нужна с больным ребенком от пьяницы, — вздохнула Танька и отошла.
— Чем же кончилась твоя прежняя жизнь? — спросил Вадим Кузьмич уже вслед.
— Наверно, я умерла.
— А ребенок?! — чуть не закричал Анфертьев. — Где он сейчас?
— Не знаю... — Танька пожала плечами. — Он уже старый.
— Тебе его не жалко?
— Нет, ведь это была моя прошлая жизнь. Если мы встретимся, я его даже не узнаю и он меня не узнает. — Танька помолчала, потом, обернувшись, пристально посмотрела на Анфертьева:
— Мне кажется, что мой ребенок — это ты.
— Ну, ты даешь! — единственно, что нашелся сказать Вадим Кузьмич.
Наталья Михайловна жарила картошку, и было у нее такое выражение, будто картошка виновата во всех ее прошумевших бедах и в бедах, которые к ней только приближались, а Вадим Кузьмич был соучастником картошки, он вроде с ней в преступном сговоре, и самое сильное их желание — насолить Наталье Михайловне, испортить ей жизнь, ту самую жизнь, от которой уже почти ничего не осталось, разве что десяток лет, наполненных жареной картошкой и такими вот судорожными торопливыми, унизительными утрами, когда она вынуждена метаться от зеркала к сковородке, от вешалки к спальне и бояться, бояться опоздать на автобус, в метро, опоздать проскочить в стеклянные двери своей конторы, и ее вызовут, спросят, почему она опоздала к заждавшимся пылинкам, затосковавшим без нее пылинкам, взбудораженным ее отсутствием пылинкам, и не желает ли она написать объяснение, и может ли поклясться, что подобное никогда не повторится. И никто на белом свете не посочувствует ей, не спросит, что же она сделала полезного за весь рабочий день, а если не сделала ничего, то это никому не интересно, потому что главное в ее работе — прийти вовремя и уйти ни на минуту раньше положенного.
Вадим Кузьмич и Танька шарахались от проносящейся шутихой Натальи Михайловны, прижимались к стенам, втягивая животы, но та все равно задевала их, касаясь лиц рукавом платья, обдавая горячим дыханием, пронзая насквозь, пригвождая к замусоленным обоям напряженным взглядом опаздывающей женщины. И наконец, прошуршав плащом, сверкнув зонтом, простучав каблуками, словно бы в последней попытке спастись, выжить, она рванулась к выходу, успев на прощание вскрикнуть: «Пока!»
И все. Подойдя к окну и прижавшись лбом к холодному стеклу, Вадим Кузьмич увидел внизу жену. И что-то в нем дрогнуло. Наталья Михайловна Анфертьева, в девичестве Воскресухина, потеряв всякое достоинство, совершенно неприлично, на виду прохожих, подламывая каблуки, бежала по мокрому асфальту, прыгала через лужи, уворачивалась от летящей из-под колес грязи и бежала, бежала, чтобы успеть к приближающемуся автобусу. Стояли еще ранние осенние сумерки, и увидела она не автобус, а лишь его огни, смазанно двоившиеся в залитом дождем асфальте. Вадим Кузьмич испытывал еще большее потрясение оттого, что понимал — его жена в этот миг была счастлива, она успевала на автобус, значит, она успеет к своим пылинкам. И сегодня будут прорабатывать кого-нибудь другого, кто-то другой будет выцарапывать на бумаге покаянные слова. Наталья Михайловна бесстрашно и расчетливо стала у самой проезжей части, и, едва автобус остановился, жарко дышащая за ее спиной толпа внесла, вдавила ее в распахнувшиеся двери. Потом со скрежетом, будто навсегда, двери захлопнулись, автобус присел, крякнул, поднатужился и поплыл, поплыл, оставив на асфальте мечущихся от горя неудачников.
Утро получилось довольно долгим. Вадим Кузьмич брился, одевался, долго и придирчиво выбирал галстук, словно от этого что-то зависело. Уже надев плащ, он взглянул на себя в зеркало, вдруг заподозрил галстук в недоброжелательстве и тут же снял его, надел Другой. Но в чередовании сине-красных полосок Вадим Кузьмич увидел намек на милицейские цвета, да и узел ему показался каким-то тощеватым, твердым, как желвак, — сразу видно, что человек, у которого на галстуке такой узел, нервничает и дрожит. Следующий галстук оказался не лучше, в нем чувствовалась расхлябанность, Анфертьев ощущал себя некрасивым и обреченным. И он снова прошел в спальню, раскрыл шкаф и, сев на кровать, долгим раздумчивым взглядом уставился на висевшие галстуки.
Провел по ним рукой, словно проверяя их готовность к делу важному и рисковому. Рука его сама остановилась на тускло-красном, в котором на изломе возникала легкая, почти незаметная голубизна. Узел получился мягким, свободным, но в то же время достаточно строгим. Внизу галстук едва касался пряжки ремня.
Это тоже было хорошо. Узел не вдавливался в шею, висел свободно, с воздухом.
Анфертьев содрогнулся, вспомнив, что чуть было не вышел с маленьким, напряженным от усердия узелком, который, кажется, даже лоснился от натуги, во всяком случае, его блеск, его стянутые морщины вызывали у Анфертьева отвращение. А от этого, красного с голубым отливом исходила спокойная уверенность.
Лишь теперь Вадим Кузьмич осмелился взглянуть себе в глаза. И удивился, не увидев ничего, что обращало бы на себя внимание. Ни страха, ни затравленности, ни отчаянной решимости не заметил Анфертьев в своих глазах. Пустота, забитость.
Ну что ж, решил он, может быть, так даже лучше. Пустота и забитость.
Улучив момент, когда Танька отвернулась, он быстро взял на высокой полке под потолком Ключ и опустил его в карман. Ключ улегся весомо, вошел будто патрон в ствол. Анфертьев сжал его в кулаке, но Ключ не отозвался. Он отвергал все эти нежности и оставался холодным, как наемный убийца.
— Пошли, — сказал Анфертьев. — Пора.
— Пошли, — отозвалась Танька.
— Не опоздаем?
— Уже опоздали.
— Ну и ладно, — обронил Анфертьев.
— Они уже привыкли.
— Кто они?
— Ну эти... — Танька махнула рукой в пространство. — Воспитатели.
— Они тебе не нравятся?
— Не знаю, — ответила Танька с полнейшим равнодушием к вопросу.
Вот они идут по осенним лужам, усыпанным опавшими за ночь листьями, Анфертьев держит Таньку за маленькую холодную ладошку, и это касание заменяет им общение. Из котельной со свистящим шумом вырывается пар, и ветер уносит его рваные клочья. Над пустырем кружатся черные вороны, хриплым лаем оглашая окрестности. Из-за поворота время от времени доносится металлический визг трамвая на повороте. Надо же, подумал Анфертьев, осенью и люди выглядят неприкаянно, будто их тоже сорвало ветром и несет куда-то вдоль улицы, заметает в метро, в подземные переходы, загоняет в трамваи... И несутся они, раскрыв зонтики, ловят этими перепончатыми парусами порывы ветра, пытаются менять направление, управлять полетом, но все равно их несет совсем не туда, куда они стремятся, куда им хочется...
Подведя Таньку к калитке детского сада, Анфертьев легонько подтолкнул ее в спину и пошел по дорожке вдоль забора. Танька, вцепившись пальцами в железную сетку, ограждающую двор, неотрывно смотрела ему вслед, ожидая, когда он оглянется. Анфертьеву хотелось до самого поворота идти спиной вперед, чтобы все это время видеть Таньку, ее лицо, исполосованное прутьями ограды. Но он держался и только в конце дорожки обернулся и помахал рукой. Танька не ответила, как бывало обычно. Для нее эти пустые формальности уже ничего не значили. Оба постояли, глядя друг другу в глаза, и молча, почти одновременно разошлись.
Сунув руки в карманы плаща, подняв воротник, Вадим Кузьмич брел дворами, обходя лужи, усыпанные листьями. Неожиданно он остановился перед торчащей из земли ржавой скобой и уставился на нее с напряженным вниманием, словно пытаясь понять какой-то скрытый смысл, заключенный в ней.
И он вспомнил. Сегодняшний сон. Да, это оно... Из белоснежных облаков, разрывая их, вывалился громадный, черный Сейф и понесся, понесся вниз слегка поворачиваясь в воздухе, так что Анфертьев, задравший голову где-то на маленькой Земле, видел его поблескивающие на солнце ручки, запоры, видел днище, затянутое паутиной и заросшее мусором, ржавые колесики по углам. Сейф приближался с нарастающим пронзительным свистом, а в облаках так и осталась рваная дыра, и сквозь нее виднелось страшноватое темно-фиолетовое небо, хотя вокруг облаков оно было обычного цвета — нежно-голубого, каким ему и положено быть. И еще показалось Анфертьеву, что там, в дыре, что-то происходило, там шла какая-то возня, сдвиги, перемещения. А Сейф все приближался и никак не мог достичь поверхности земли, и Анфертьев стал понимать, что он летит из неимоверной дали, чуть ли не из другой галактики. Но вот Сейф закрыл полнеба, вокруг Анфертьева потемнело, как при солнечном затмении, лишь на горизонте осталась светлая полоска, а все вокруг погрузилось в тень. Момент падения Анфертьев не помнил.
Следующее его воспоминание — он подходит к лежащему Сейфу и сквозь подошвы чувствует почву, разогретую ударом. Сейф упал в такие же мокрые желтые листья и почти весь погрузился в землю. Анфертьев подошел ближе, пнул железный угол ногой и отшатнулся — Сейф дышал. Мерно поднималась и опускалась его задняя стенка, причем движение было живое, стенка выгибалась, как выгибается придыхании спина живого существа. Раздвигая сомкнувшуюся над ним землю, Сейф начал приподниматься, с него сыпались мокрые комья. Анфертьев хорошо запомнил прилипшие к его бокам листья, хриплое дыхание и выгибающуюся при входе стальную плиту... И бросился бежать.