Каникулы в Чернолесье

Егоров Александр Альбертович

Теперь – на четырех лапах – он не смог бы допрыгнуть даже до половины бревенчатой изгороди. Сверхоборотень миновал бы любую преграду, но медленный волк был ни на что не годен.

Он наудачу толкнул калитку – и вдруг она подалась. Она не была заперта.

Это хороший знак, подумал Вик. Особенно если ты собираешься уйти и не вернуться.

Полная луна висела над лесом, багрово-желтая и пятнистая, как блин. В безоблачном лиловом небе она выглядела пугающе огромной.

Луна притягивала молодого волка. Притягивала и тревожила, непонятно почему. Но у него уже не осталось сил

думать об этом.

Не пройдя и сотни шагов в сторону леса, он совсем выдохся и лег. Положил голову на лапы и закрыл глаза.

На что он надеялся? Чего ждал? Куда шел? Вряд ли он сам мог бы себе объяснить.

Он знал, что звери часто уходят в дебри леса, когда чувствуют приближение смерти. Вот только звери никогда не стремятся ее приблизить. Так делают только люди. Определенно, он еще оставался человеком.

Уткнувшись носом в лапы, он незаметно для себя тихонько запел.

Рядом не было никого, и он уже не стеснялся.

Если бы кто-то все же оказался рядом, – кто-то, то понимал волчий вой, – этот кто-то, пожалуй, слегка удивился бы услышанному.

Этот кто-то с трудом мог бы разобрать, о чем Вик поет, как будто он пел на другом языке, древнем и давно забытом – но ведь это был его родной язык, и еще никогда этот язык не звучал так красиво и печально.

– И вот я снова один, – казалось, говорил Вик. – Один на этой темной земле. Я знал, что рано или поздно так случится. Но не знал, что это будет так… больно.

Он остановился и, кажется, всхлипнул. Но заговорил опять:

– Дорога закрыта, и я не могу вернуться. Я не забыл мой дом, мой светлый Альвхейм, что лежит далеко за гранью земли и неба… Никто не знает, как я скучаю. Но никто не должен видеть моих слез, никто и не увидит.

Сказав так, он еще крепче уткнулся носом в лапы – и только самый внимательный слушатель мог бы понять, что он все-таки плачет.

– Я не знаю, зачем я здесь, – говорил Вик сквозь слезы. – Вы послали меня сюда, но не сказали, что делать. Я чужой на этой войне. Я пытался помочь… но я никому не нужен. Пусть так и будет. Я уйду навсегда. Солнце взойдет уже без меня… и если кто-то пожалеет обо мне, пусть его печаль будет светлой…

Он плакал, уже не скрываясь.

Как вдруг чье-то присутствие заставило его вздрогнуть и поднять голову.

Перед ним, в облаке лунного света, стоял большой белый волк. Он был рослым и поджарым, как юный Вик, вот только лапы его и тело были куда мощнее, зубы – страшнее, а взгляд – горделивее. Несмотря на это, даже самый невнимательный наблюдатель заметил бы между ними поразительное сходство. Этот наблюдатель даже удивился бы, наверно, что такое сходство бывает.

– Здравствуй, Вик, – сказал ему взрослый волк. – Здравствуй, мой Зигфрид.

Вик одним движением поднялся на четыре лапы – откуда и силы взялись. Зигфрид – это имя героя, великого воина из древних легенд. Но вот беда: Вик не сумел стать героем.

– Что с тобой? – спросил взрослый волк. – Ты плачешь? Неужели мой сын умеет плакать?

Вик сделал несколько шагов и приблизился к большому волку. Прикоснулся носом к его носу. Для этого ему пришлось немножко вытянуть шею.

– Я больше не буду, – сказал Вик.

Он склонил

голову, и тогда взрослый волк слегка сжал зубами его ухо.

– Как ты вырос, – сказал он. – Ты скоро будешь выше меня. Тогда откуда эти слезы?

– Я не буду больше, – повторил Вик. – Нет. Не так. Меня больше не будет. Я потерял силу. Я не знаю, где ее взять. Ты же видишь, отец… я стал медленным волком. Так это здесь называется. Я больше не могу превращаться. Я не могу почти ничего. Я слабею. Скоро я исчезну.

– Ты говоришь о силе, Зигфрид, – сказал белый волк. – Но что ты об этом знаешь?

– Я знаю только, что в этом мире сила – это зло. Или месть. Или алчность. Убьешь кого-то – получишь силу. Я не могу убивать. Я не умею мстить. Но здесь так не живут.

– Ты – всего лишь разведчик, Вик, – сказал белый волк. – Ты наблюдатель. Ты не должен был выделяться среди здешних… слепых щенков. Пусть бы себе и дальше ползали во мраке. Ты не должен был их жалеть. Если нужно было убить – нужно было убить.

– Я не могу. У меня ничего не вышло. Я хочу домой. Пусть мне разрешат вернуться.

Отец помедлил. Обернулся к полной луне, что светилась прямо у него за спиной. Луна теперь казалась как никогда громадной и грозной.

– Дорога открыта, мой Зигфрид, – сказал он. – Я могу взять тебя с собой. Больше того: в ближайшие столетия мы не пошлем сюда ни единого наблюдателя. Мы оставим эту землю погибать во тьме и бесчестье. И это случится уже очень скоро. Кажется, они затеяли большую войну… но скажи мне: неужели ты не оставишь им ни единого шанса? Кажется, так у вас говорят? Неужели в твоей жизни не было ничего, что ты мог бы вспомнить добрым словом?

Вик не ответил.

– Утри слезы и подумай еще. Это важно. Можешь считать, что это и было твоим настоящим заданием.

Вик молчал.

– Свет не видывал такого упрямого волчонка, – вздохнул отец. – Но это даже к лучшему. Нам больше не придется снова отматывать время вспять, чтобы помочь кому-то из твоих друзей… раз уж друзей у тебя больше нет. Близится последняя битва, давно предсказанная в легендах. Гнев богов падет на эту землю.

Вик вздрогнул.

– Не надо, – сказал он.

– Не жалей ни о чем. Ты вернешься домой и никогда не вспомнишь того темного ужаса, что пережил здесь. Этот мир не заслуживает даже минуты твоей грусти. Он будет разрушен, и никто не спасется.

– Тогда я останусь, – вдруг сказал Вик.

Отец окинул его долгим взглядом.

– Зачем? – спросил он. – Что ждет тебя здесь, кроме бесславной смерти?

– Я останусь, – повторил Вик. – Тогда вы их не тронете.

Еще несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза.

– Да, ты провалил свою миссию, – сказал наконец старший. – Из тебя вышел плохой разведчик и никудышный наблюдатель. Ты ввязался в чужую войну и проиграл вчистую. Но сейчас – милостивые боги, вы слышали? – сейчас ты, кажется, хочешь выкупить целый мир ценой своей коротенькой жизни? Иногда это получается, и таких безумцев помнят веками… взять хотя бы тот случай, без малого две тысячи лет назад… но нет. Нет. Про тебя помнить не будут. Потому что ничего не узнают. Даже спасибо не скажут. Готов ли ты к этому?