Каникулы вне закона
Шрифт:
— Та Бунпонг, этот номер газеты вырежи из подшивки и храни для меня до возвращения в Чиенграй.
— Сделаю, хозяин…
Он сообразил, что если будут обыскивать, то не его первым.
Теперь я помолился, чтобы у Та Бунпонга не оказалось уже хозяина, на которого он начал работать ещё до встречи со мной. В этом случае мои секреты становились собственностью этого человека. Но выбора не было.
Я отсчитал десять тысяч батов и протянул новому компаньону.
— Купи новую одежду, еды и, если нужно, оружие, — сказал я. — У тебя ведь нет пистолета,
— Я сильный, господин Бэз. Это большие деньги. На них я присмотрю добавочную партию «чарут». У меня большая семья… А оружие здесь мне не полагается. В Чиенграе обзаведусь. Спасибо, господин Бэз.
Мы обменялись местным рукопожатием: соединив руки, подержали друг друга за локоть.
Князь невысок и внешне напоминает полковника Жибекова, даже походкой. Раскорячивает ноги, будто мешают распухшие гениталии. На нем заправленная в брюки солдатская гимнастерка. Воскового оттенка тени под узкими глазами, белая кожа и слегка тяжелый нос выдают южно-китайское происхождение. Он не шан, конечно, этот глава Шанского государства, который идет навстречу мне от массивного крыльца, обставленного по бокам старинными пулеметами «Браунинг М2НВ» с заправленными патронными лентами на станках для стрельбы по самолетам…
Это первые впечатления, когда с лица смотали черный шарф. Привыкнув к свету, примечаю, что принимают меня во дворе, окруженном с трех сторон одноэтажным подобием дворца. Что за спиной — не знаю. Сун Кха делает приглашающий жест в сторону вырубленной из тикового ствола скамейки под навесом и разваливается на ней первым. Сбрасывает обувку с левой ноги, запихивает её под ляжку правой, которая остается на земле и обутой. Обращаю внимание, что в лишенном тротуаров, пыльном и грязном Хомонге, как называется столица, у него до блеска начищенные черные штиблеты с резинками по бокам.
Не сажусь. Иначе окажусь с той стороны от князя, в которую выставлена его ступня в белоснежном носке. В Индокитае вытягивать ноги в чью-то сторону или, тем более, выставлять пятки — уничижать, почти что плевать в человека. Я и разговор не начинаю из-за этого. Стою и молчу.
Солнце высоко, но холодно почти как ночью. Шинельку, выданную Тонгом, внакидку носить неприлично, я её оставил в бараке для приезжих, на мне хлопчатобумажная рубашка, поношенный галстук, полотняный мятый костюм кремовые пиджак и брюки на пару размеров больше, чем надо. Что нашлось в запасниках протокольного отдела управления, как оно здесь называется, дружбы между народами. Про ботинки и говорить не хочется. Те самые, в которых отшагал два десятка с лишним километров местным лесом.
Одежка не греет. А на князя слуга в кителе с золочеными пуговицами и черных штанах набрасывают военного покроя полупальто… И в этот момент мне подсовывают сзади стул, подбив его краем коленные суставы. Практически я шлепаюсь на жесткое сиденье.
— Я повешу вас, господин Шемякин, — по-английски говорит князь таким тоном, словно приглашает выпить с ним чаю. — Старый Тонг спятил… Только поэтому вы оказались в моей столице. Всем известно, что вы работали в сыскной конторе у Випола, вы — наемник, практикующий юрист…
— Практикующий адвокат, ваше сиятельство, — сказал я. — Но это не важно.
Сун Кха закуривают «чаруту». На безымянном пальце левой руки он носит серебряное кольцо с кровяником, обрамленным монограммой военной или полицейской академии. Формально Сун Кха — гоминьдановский генерал, покинувший Китай после коммунистической революции. Поскольку прошло более полувека с тех времен, кто докажет обратное? Скорее всего, вышел в эти горные края в середине пятидесятых в чине младшего лейтенанта, а то и сержанта.
Раскурив сигару, он с ленцой интересуется:
— Что значит, неважно? Вам не дорога жизнь?
— Не важно, в какой должности меня повесят, ваше сиятельство. Жизнь свою я не очень люблю, но надежду на её улучшение — да. Однако, я ломал ноги на колдобинах и продирался по чащобам не для устройства собственной казни. Думаю, эту заботу лучше отложить. Есть другая, поважнее. Я привез привет от человека, у которого околел удав. Смерть удава — вот моя забота.
Когда он смеется, над мелкими ровными зубами обнажаются розоватые десны.
— Только привет?
— У меня, князь, кроме репутации, ничего нет, — сказал я грубо. — Вы, что же, хотите, чтобы я тянул с собой верительные побрякушки через несколько границ в Азии, потом в Европе, потом снова в Азии? Да и отсюда на север ваши люди ходят в Сибирь через Афганистан и Таджикистан с шанскими паспортами, что ли? Покажите мне один, я потом расскажу о нем в консульском управлении какого-нибудь министерства… э-э-э… дружбы народов какого-нибудь государства.
— Ну, хорошо… Докажите, что вы от человека с удавом.
— Я знаю, откуда удав.
— Откуда же?
— Эти сведения принадлежат не мне, князь. Думаю, достаточно и того, что я перед вами. Разве это не ответ на вопрос? Больше мне добавить нечего. Я уже сказал про свою репутацию.
— Ну, что ж… Проявим к ней уважение. Вас расстреляют.
— И вы потеряете друга и партнера.
Он опять обнажает розоватые десны над мелкими зубами. Но это скорее оскал, чем смех.
— Не подпрыгивайте, Бэзил Шемякин. Вам не допрыгнуть… Вы мне не ровня! Не наглейте! Или добиваетесь все-таки повешения? — говорит он.
Я закидываю ногу на ногу. Пыльная потрескавшаяся бутса раскачивается перед князем.
— Ваше сиятельство, я говорил не о себе. О владельце удава… Рептилию извел человек, который почти захватил власть в организации. Его и его сторонников раздражает необходимость оперировать с низкосортными марками или суррогатами. Они хотят «китайский белый»… Они хотят, чтобы вы давали его, или уйдут к другим поставщикам.
Вру напропалую, а радость переполняет меня вопреки перспективе повешения или расстрела. Сун Кха говорил об удаве, говорил без видимого удивления. Значит, подарок действительно от него. Значит, я связал концы с концами для Ибраева!